Елена Григорьевна, почему, как Вам кажется, дело Ходорковского стало для Юрия Марковича делом исключительной важности?

Барихновская: Я думаю, прежде всего, по той же причине, по которой оно является делом исключительной важности для нас всех, живущих в России. Результат этого дела определяет, в какой стране мы живем, и Юрий Маркович сразу понял это, раньше других, задолго до вступления в дело. Он сразу понял, что это дело политическое, что это первое диссидентское дело в новой России. А потом, когда Юра лично узнал Михаила Борисовича, значимость этого дела для него многократно возросла. Он неоднократно говорил, в том числе публично, что Ходорковский гениальный человек, и позор стране, в которой такой человек сидит в тюрьме, а не в правительстве, он говорил, что для него честь защищать Михаила Борисовича.

Вы помните, как девять с половиной лет назад Юрий Маркович стал адвокатом Ходорковского? Как его отношение к этому делу, к самому Ходорковскому менялось со временем?

Сейчас даже не верится, что немногим более десяти лет назад, то есть где-то за год до вступления в это дело, ЮКОС был для него чем-то совсем абстрактным, и он, наверное, не с ходу бы вспомнил имя человека, который возглавляет эту компанию. Начиналось все постепенно. После завершения дела Никитина в 2000 году Юра редко вел дела, его привлекали дела с очевидной правозащитной составляющей, либо с политическим подтекстом, либо связанные с нарушением политических прав и свобод. Таких дел было мало, работать без вдохновения он не мог, а вдохновляли его только такие дела, где он испытывал полную солидарность с подзащитным. Поэтому профессионально он скучал. Возбуждение уголовного дела по ЮКОСу и арест Платона Лебедева заставили его насторожиться. Арест Михаила Борисовича был для него опознавательным знаком, знаком того, что дело является политическим. К тому времени он уже немало знал о Ходорковском, он знал о его деятельности по финансированию политических структур и культуры, он слышал о его инакомыслии в области управления бизнесом, которое явно было несовместимо с коррумпированным государством. Узнав об аресте Михаила Борисовича, он сразу понял, что это его дело, его подзащитный, даже если он не будет участвовать в этом деле. А тогда не было никаких оснований полагать, что он будет привлечен к защите Ходорковского, будет востребован, поскольку команда защиты была уже сформирована. Но вот сложилось иначе. Вхождение его в дело было очень непростым. Оно было поздним, прошло уже полгода после ареста Ходорковского, оно было медленным, потому что как раз в тот момент он представлял в суде присяжных интересы потерпевших, семьи Сергея Юшенкова. Оно осложнялось тем, что не только команда защиты, но и позиция защиты были уже сформированы, и позиция защиты была не такой, какой Юра хотел бы ее видеть.

Менялось ли отношение к делу? Не менялось с точки зрения оценки его как политического и как дела высокой общественной значимости. Менялось, так как постоянно возрастала значимость этого дела для него лично, возрастало его влияние на жизнь Юрия Марковича, до тех пор, пока дело не стало самой его жизнью.

Охватывало ли Юрия Марковича отчаяние от того, что в «деле ЮКОСа» право и закон оказались фактически отменены, и весь его опыт, все его знания не могли как-то принципиально облегчить участь Ходорковского? Было ли такое, что у него буквально опускались руки?

Отчаяние охватывало. Оба приговора по делу Юра воспринял и как убийственное профессиональное поражение, и как личную трагедию. Но у него никогда не опускались руки, здесь сказался огромный опыт работы с советским правосудием. Тогда можно было работать только по принципу «делай, что должен, и будь, что будет». Но при этом, надо сказать, Юра был очень большим оптимистом. Это не всегда проявлялось внешне, это было не всегда заметно, такой тайный оптимист. Он никогда не расставался с надеждой, ни в советское время, ни в деле Ходорковского. Я бы сказала, что он работал по принципу «делай, что должен, и справедливость однажды восторжествует», и при этом удивительным образом очень часто добивался результата там, где, казалось, шансов нет никаких. Вот только с делом Ходорковского справедливость не торопится как-то пока.

Елена Григорьевна, а как он работал? Юрий Маркович оставлял все проблемы за дверьми дома, и Вы были по минимуму посвящены в рабочие моменты, или наоборот, делился тем, что его волновало, и дело Ходорковского все эти годы существовало рядом с Вами тоже?

Он жил работой, и дом всегда был заполнен ею, а уж делом Ходорковского тем более. Михаил Борисович занимал совершенно особое место в жизни Юры. Его фотография стоит в кабинете рядом с фотографией его отца в молодости, они удивительно похожи. Там нет случайных фотографий, только самые близкие люди – дети, внуки, отец, и вот Михаил Борисович, несколько ближайших друзей, и еще Иосиф Бродский, с которым Юра был знаком и говорил, что это второй гениальный человек, с которым ему довелось общаться. Ну, собственно, первый Михаил Борисович – второй хронологически. Не только я, но и все близкие, сыновья, моя мама были всегда в курсе дел, и очень переживали за подзащитных. Задаваемый при встрече вопрос «как дела?» фактически означал «как дело?», и ответ был всегда соответствующий, о деле. Сейчас мне ясно, что я о многом не расспросила, даже то, что он сам рассказывал, иногда пропускала мимо, сейчас сожалею.

Скажите, пожалуйста, какие события, факты из «дела Ходорковского» Юрий Маркович воспринял наиболее остро, лично и болезненно – первый приговор, Краснокаменск, второй приговор? Что?

Все. Все воспринимал лично и болезненно, и не только какие-то глобальные события по делу, но каждую новую выходку следователей, отказ в каждом ходатайстве в суде, каждую неудачу в надзоре. И еще очень тяжело переживал каждое публичное выступление, каждое публичное высказывание о Ходорковском нашего гаранта прав и свобод. Гаранта суверенной демократии. Это всегда были убийственные высказывания, позорные. Трудно что-либо выделить из вот таких глобальных событий дела. Да, приговоры... приговоры воспринимались очень тяжело, но тут переживания как бы растягивались во времени, потому что оба приговора не были неожиданностью. По всему ходу рассмотрения дела было понятно, и какой будет приговор, и было понятно примерно, что срок будет немалым, потому что не для того же все это затевалось, чтобы просто попугать. А я бы вот все-таки выделила отправку Михаила Борисовича в Краснокаменск, она была совершенно неожиданным и оттого тяжелым ударом. И тут в первую очередь был страх за жизнь Михаила Борисовича, и было еще негодование, потому что была придумана такая новая пытка для его близких, которым на свидания приходилось ездить через всю страну. И кроме того, этим был, наверное, впервые вот так откровенно и неприкрыто проигнорирован закон, который, ну, совершенно очевидно не позволял отбывание наказания в регионе, столь отдаленном от места проживания. Это потом уже закон так часто и открыто игнорировался, что это стало обыденным явлением.

Изменило ли дело Ходорковского самого Юрия Марковича? Если да, то что это были за изменения? Новые черты характера, новые привычки, новые интересы, что?

Да, изменило в некоторой степени. Конечно, не черты характера, не привычки, все это давно сложилось. В одном интервью Юра как-то сказал, что никому, кроме Михаила Борисовича, может быть, только его отцу удавалось оказывать на него такое влияние. Он сказал, что стал смотреть на многие события его глазами. Мне вот трудно было бы определить, в чем именно сказалось это влияние, может быть, иногда бывала какая-то более уравновешенная, более философская оценка отдельных событий и людей. Но очевидно, что после каждой встречи с Ходорковским, особенно в последние годы, в Сегеже, Юра приезжал каким-то просветленным, он как бы заново, еще больше был восхищен этим человеком, и каждая встреча дарила какие-то открытия. А вот что было новым, так это какая-то новая система ценностей, в которой интересы дела и клиента для Юры заняли первое место, а все остальное – семья и даже здоровье, потом. Это ощущалось во всем. Помню такое своеобразное проявление этого. В прошлом году, прошлым летом, мы ехали с друзьями на дачу, Юра еще за рулем, рядом с ним Лев Щеглов, доктор Щеглов. Мы подъезжаем к железнодорожному мосту, и к нему приближается поезд, то есть вот-вот мы сейчас проедем под мостом, по которому идет поезд. Щеглов говорит: «Надо загадывать желание». Все загадали. А потом, какое-то время спустя, Щеглов рассказал мне: «Представляешь, я прислушался, что Юра бормочет. Он пробормотал: «Пусть они выйдут на свободу в этом году», и это смертельно больной человек». И от себя добавлю, это человек, которому уже очень тяжело давалась жизнь, который понимал, что смерть не будет легкой, ему оставалось прожить полгода. Это не о суеверии, он не был суеверным человеком, даже странно, что поддался этому призыву, это о приоритетах.

Юрий Маркович говорил, что дело Ходорковского его держит, потому что он не привык умирать с неисполненным чувством долга. Его желание продолжать работать и продолжать помогать, на Ваш взгляд, действительно продлили ему жизнь?

Да, для меня это абсолютно очевидно. Дело давало ему стимул, заставляло собрать все силы в борьбе с болезнью. Он понимал, что сил недостаточно, он как минимум дважды говорил Михаилу Борисовичу, что не может работать в полную силу, и предлагал выйти из команды, и был счастлив, когда Михаил Борисович говорил, что он ему нужен. Я помню день в ноябре прошлого года, когда по «Эху Москвы» мы услышали, что рассмотрение надзорной жалобы в Мосгорсуде назначено на 20 декабря, и тогда Юра понял, что он не может поехать, он не может участвовать в рассмотрении этого дела. В этот день он капитулировал перед болезнью.

Скажите, пожалуйста, сейчас, когда Юрия Марковича не стало, Вы продолжаете интересоваться тем, что происходит в деле Ходорковского, что это дело сейчас значит для Вас?

Конечно, продолжаю, и мне представляется, что не интересоваться этим делом и не переживать за осужденных невозможно в нашей стране, не то что невозможно, а, точнее, недопустимо, потому что от их освобождения зависит наша свобода, она невозможна без их освобождения. А потом Юрина боль за них досталась мне по наследству.