"Совершенно секретно", 29.04.2013

«Совершенно секретно» публикует главы из книги ВЛАДИМИРА ПЕРЕВЕРЗИНА, которая готовится к печати:

Харакири

Понимая, к чему все идет, и ни секунды не сомневаясь в реальности угроз, я давно принял решение. Хотелось жить, но жалобу из суда отзывать совсем не хотелось. Что делать? Надо сделать так, чтобы меня увезли из этой ненавистной колонии. От осужденных я слышал много историй о разрезанных венах, вспоротых животах и перерезанных шеях. Зеки калечили себя, чтобы уехать из зоны и попасть в тюремную больницу. Более экзотические способы, как поедание иголок или гвоздей, закатанных в хлебный мякиш, я не рассматривал. Хотя способ надежный. Проглотишь – и спасет только операция… Я долго ломал голову, на чем остановиться, и после глубоких раздумий сделал свой нелегкий выбор. Меня терзала мысль о том, что подумает мой сын, если моя попытка окажется неудачной, а точнее, слишком удачной. Я не хотел, чтобы меня считали самоубийцей. Мой план был расписан по шагам…

Вечерняя проверка. Сумрачный зимний день, идет небольшой мокрый снег. В ожидании звонка осужденные спокойно прогуливаются по небольшому дворику. Зазвенит звонок, зеки встанут в строй, и начнется проверка. Я спокойно прогуливаюсь среди зеков и делаю вид, что участвую в разговоре. На самом деле я не слышу, что они говорят, я весь в своих мыслях. Под застегнутой телогрейкой – голое тело. Роба расстегнута и подвернута так, чтобы не мешать задуманному. Холодный ветер покусывает кожу. В руке, между пальцами, я сжимаю лезвие. В нагрудном кармане у меня спрятано еще одно, запасное, на всякий случай. Слышится звонок. У каждого зека свое место в строю. Мы строимся и ждем. Бешено колотится сердце, мне не хватает воздуха.

– Иванов! – кричит дежурный.

– Петр Николаевич, – вторит ему осужденный и выходит из строя.

Я слышу фамилии: Николаев, Лизочкин, Панин.

Следующей идет моя фамилия.

– Переверзин, – доносится до меня.

– Владимир Иванович, – ору я и выхожу из строя, считая шаги.

Раз, два – повернувшись спиной к дежурному, я удаляюсь из строя, на ходу расстегивая телогрейку.

Три, четыре – я с удивлением смотрю на свой оголенный живот и лезвие в правой руке.

Пять, шесть – лезвие входит в живот, словно в масло.

Первый удар был самый трудный, недостаточно глубокий, но самый важный. После него тебя накрывает волна адреналина, и ты, не чувствуя боли, входишь в раж…

Я планировал вскрыть брюшную полость и вывалить свои кишки со словами: «Что, крови моей хотели? Нате, жрите, сволочи!»

Далее я вижу все со стороны, откуда-то сбоку и сверху. Вижу изумленные лица дневальных, с застывшими в криках ртами. Они со всех ног несутся ко мне, окружают, набрасываются и облепляют со всех сторон. У меня не было сил, да и, наверное, желания сопротивляться, я смог лишь слабым голосом, пересохшим ртом прохрипеть: «Свободу политзаключенным!»

Раны оказались недостаточно серьезными, и все осталось на своих местах. Внутренности оставались на своем месте, а я – на своем, в колонии. Правда, уже в другом, 11-м отряде – «Отряде с улучшенными условиями содержания осужденных».

На память о произошедших событиях у меня на животе остались шрамы…

Мне недолго пришлось наслаждаться улучшенными условиями одиннадцатого отряда. Сработало письмо Реймеру (начальнику Федеральной службы исполнения наказаний. – Ред.) о моем переводе в другую колонию. И я опять собираюсь на этап.

На прощание капитан Рыбаков скажет мне: «Ну что ты нам, нехороший человек, гадил, жаловался на нас?! Мы здесь ни при чем! Нам лично на тебя наплевать, нам из Москвы звонили и просили тебя прессануть».
Я долго не мог поверить, что у кого-то в Москве имеется такой нездоровый интерес к моей персоне.

На фото: слева Владимир Переверзин, справа Владимир Малаховский (ИТАР-ТАСС)

Свидетель. Путешествие в Москву

В Москве в полном разгаре суд над Ходорковским, где я заявлен свидетелем защиты. В любой день меня могут вызвать на суд и этапировать в Москву. Я живу в ожидании этих событий.<...>

Вечером ко мне подходит дневальный и сообщает, что меня «заказали» на этап. Утром, к 6 часам, я должен быть в дежурке с вещами.

«Ура, наконец-то, дождался», – думал я, собирая вещи. Брал самое необходимое, чтобы ехать налегке. Поутру, после подъема, в сопровождении дневального, с одной сумочкой я прибыл в дежурку. Несмотря на ранний час, уже начинало припекать солнце. Разморенные надзиратели, бегло, для проформы, осмотрев мои вещи, сажают меня в клетку. Ждать приходится недолго – минут через 20 за мной приехала машина. Меня с пухлым личным делом передают на руки конвою.

Ничем не примечательный автозак быстро довозит нас до тюрьмы. Узнаю «Матросскую тишину». Выгрузив всех осужденных во дворе общего корпуса тюрьмы, меня везут в спецкорпус, «тюрьму в тюрьме», – в СИЗО 99/1. <...>

Меня переводят в 610-ю камеру, где когда-то сидел Ходорковский. Я попадаю в компанию двух молодых мужчин. Один, совсем молодой, обвиняется в нападении на инкассаторов и их убийстве. Другой, постарше, профессиональный киллер, работающий на курганскую преступную группировку. За его плечами не одно убийство. После разгрома банды 13 лет был в федеральном розыске. Жил под чужим именем, с чужими документами, в чужом городе. Взяли случайно. «Багаж» тянет на не одно пожизненное заключение. Андрей подписывает «сделку со следствием» – особый процессуальный документ, после подписания которого он получает особый статус. Поможешь следствию – получишь не больше 2/3 от максимального срока наказания по наиболее тяжкой статье. По Уголовному кодексу максимальный срок составляет 25 лет. Таким образом, ему грозит около 18 лет. Он собранный и волевой человек. Мы долго и много разговаривали.

– Андрей, что ты чувствовал, когда убивал? – спрашиваю я.

– Это была война, – жестко ответит он. – Убивали наших пацанов, мы убивали их…

В СИЗО я отъедался, отсыпался и набирался сил. Я готовился к своему выступлению в суде и писал речь. Может показаться странным, но мы не согласовывали с адвокатами Ходорковского и Лебедева вопросы и тем более не обсуждали возможные ответы. Все и так было предельно ясно и понятно. И ничего не надо было придумывать.

Утром 31 августа за мной прибывает конвой и я залезаю в новенькую «Газель» с надписью «Милиция» на борту. С таким комфортом я еще не ездил. Я вижу сияющий торговый центр «Европейский» с катком на крыше, от которого я не могу оторвать взгляд. Я отвык от таких пейзажей, и увиденное завораживает меня. Я вспоминаю, как здесь, на этом самом месте, я когда-то проезжал за рулем собственного автомобиля, и мне не верится, что это было со мной. Кажется, протяни руку – и все, все вернется. Но от свободы меня отделяли почти два года.

В просторном подвале я жду судного часа. И он наступает. Прикованный наручниками к милиционеру, я захожу в переполненный зал судебных заседаний. В зале я вижу несколько знакомых лиц. В «аквариуме» сидят Ходорковский и Лебедев. Хороший повод познакомиться со своими «подельниками». Работая в ЮКОСе, я никогда не видел их и не общался ни с тем, ни с другим. Меня подводят к трибуне, и начинается допрос. Я рассказываю свою историю. Проносятся годы жизни. Банк «Менатеп», Кипр, ЮКОС. Я подробно описываю, как попал в дочернюю компанию ЮКОСа на Кипре, рассказываю о том, что предложение о работе поступило от финансового директора ЮКОСа, американского гражданина Мишеля Сублена. Говорю об административной работе, о поисках офисов для компании, об аудиторах. Не забываю упомянуть о том, что никогда не сделал ни одного платежа и даже не имел права распоряжения банковскими счетами. Что, впрочем, не помешало осудить меня по статье 174.1 – «легализация денежных средств».

Мой рассказ не укладывается в канву обвинения, и прокуроры явно раздражены. Лахтин заметно нервничает. Моя история наглядно показывает сущность ущербного и сфабрикованного дела. На моем примере становятся особенно очевидны абсурдность предъявленных обвинений и глупость представленных «доказательств». Дело продолжает трещать по швам. Людям в погонах очень хотелось сохранить хорошую мину при плохой игре, и они из кожи вон лезут, чтобы оправдать свое существование. Я подливаю масла в огонь и заявляю о том, как на меня давили во время следствия, предлагали оговорить присутствующих здесь Ходорковского и Лебедева.

– Всего-то – признай вину, скажи, что знал Ходорковского и Лебедева, получал от них указания, и иди гуляй на все четыре стороны, – вспоминались мне слова следователей.

После моих слов прокурор Лахтин забился в истерике и потребовал прекратить мой допрос. Но допрос продолжался. Судья не может лишить формального права Лебедева и Ходорковского задавать мне вопросы. Он позже, во время вынесения приговора, сделает свое черное дело и проигнорирует все доводы защиты и показания свидетелей.

<...>

Окончание этой главы, а также интервью с автором читайте в газете "Совершенно секретно" и на сайте издания. 

Из интервью Владимира Переверзина: " В современной России нет личностей, равных по масштабу Ходорковскому, прошедших через богатство и лишения. Поэтому многие люди связывают свои надежды именно с ним, а не, скажем, с Михаилом Прохоровым. С каждым годом несвободы он приобретает все больший моральный авторитет".