Лия Ахеджакова о жизни, ролях и о том, почему спектакль про сталинское время воспринимается сегодня, как двадцать лет назад, «и даже сильнее».

"Афиша", Юрий Сапрыкин, 04.02.2013

Интервью с Лией Ахеджаковой.

— В отличие от многих коллег вы часто высказываетесь по общественно значимым поводам. Вы записывали обращение для митинга на проспекте Сахарова, делали заявление по поводу «закона Димы Яковлева», еще раньше неоднократно высказывались в защиту Ходорковского и Алексаняна. Как люди реагируют на ваши слова? Что вам говорят коллеги по театру — «Правильно, молодец!» или, наоборот, «Зачем это все?»

— Когда вышел фильм «Гараж», куда ни приедешь, подходили люди и говорили: «Спасибо вам». Не в смысле искусства, не в смысле роли, а в смысле общественного значения. «Гараж» — это была очень серьезная объемная метафора. И сейчас так же. Я не могу сказать, что я такой уж бесстрашный человек, я трусиха. Но есть вопросы, по которым обязательно надо высказаться. Иначе тебе позвонят, когда будут собирать подписи под письмом «Вор должен сидеть в тюрьме». А мне по поводу такого письма никто не позвонит.

— Звонят же не только вам. И, в принципе, актеры — люди, которые по своей профессиональной природе должны легко вживаться в чужие жизни, чувствовать чужую боль. Но в 99% случаев их позиция — «Политика — это грязное дело, мы не хотим играть в эти игры, мы вне политики». Почему так?

— Среди моих друзей нет такого. Те, с кем я общаюсь, — и режиссеры, и актеры, — это все очень неравнодушные люди, которые противостоят любой подлости, человеческому унижению и попранию достоинства. Я сегодня услышала, что с Навальным делают, у Развозжаева уже какое по счету уголовное дело. Навальному светит десять лет, у Развозжаева дело, которое тянет на пять лет, и это только по одной статье. Его еще за клевету теперь будут привлекать — за то, что он якобы врал про пытки. И что делать? Не понимаю. Никто не слышит.

— Понятно, что так или иначе вас слышат и в правительстве, и в Думе, но когда начинают голосовать — 400 человек за, и хоть бы хны. Ни одно открытое письмо своей цели не достигло. Единственное исключение — письмо за освобождение Бахминой.

— Нет, и с Алексаняном мы тогда очень много подписей собрали, его хотя бы перевели в больницу, хотя и держали пристегнутым. Цепью пристегнули к кровати, не давали мыться, в туалет водили с автоматом, и около него дежурил автоматчик, но он был в постели, и его не тягали с высокой температурой каждый день на допрос. Больше я не помню, чтобы чего-то удалось добиться.

— У вас не опускаются руки?

— Опускаются. У меня не хватает умственных способностей, чтобы думать на несколько шагов вперед, чтобы понимать, что это определенный исторический процесс и он даст впоследствии очень серьезные ростки. Я не могу так мыслить. Я вижу только одно — что все проваливается как будто в черную дыру, что общество никто не слышит, его боятся, презирают, к нему относятся как к назойливой мухе, которую надо прихлопнуть, чтобы не кусалась.

— В чем разница между нынешней ситуа­цией и, скажем, поздним Советским Союзом? Нет ощущения, что мы снова оказались году в 1977?

— Мне даже кажется, раньше. Где-то между красным террором и 37-м. Хотя… Я понимаю, точнее, пытаюсь понять огромное количество людей в России, которые не видят ничего плохого. Ну подумаешь, изнасиловали в тюрьме бутылкой человека, которого подозревали, что он телефон украл. Ну подумаешь, Развозжаев, можно пожертвовать одним Развозжаевым. Мне уже в театре ­говорят: «Тебе нравится Удальцов? Ты этого хо­тела?» Но я представляю себе человека, который не читает «Новую газету» и не слушает «Эхо Москвы», при этом у него есть семья, где свои дикие проблемы. И его раздражает, что кому-то все не нравится. Я понимаю, что это равнодушие — от впечатления, что есть некая стабильность, не происходит, в общем, ничего плохого, в магазинах продукты, всего достаточно. Ну там ЖКХ как-то бьет по пенсионерам, но эти пенсионеры уже надоели. Но если серьезно задуматься и посмотреть вокруг — сколько горя. Дети-сироты, бездомные, больные. 31-я больница в Питере, ­которую у детей, онкологических больных от­бирают и Верховному Суду отдают, — это жуткий прокол власти, абсолютная потеря репутации. И вот это забвение милосердия, агрессия и оса­танелость — они отравляют нацию.

— А почему люди в основной массе своей с легкостью верят Аркадию Мамонтову, но не очень верят открытым письмам интеллигенции?

— Отсутствие информации. Или дезинформация. Если бы человек изучил статистику, сколько у нас гибнет усыновленных и даже не усыновленных детей от рук своих родителей, сколько в США погибло за это время, каков процент излечения усыновленных больных через 10–15 лет…. Но люди не интересуются этой статистикой. Я вам еще одну вещь скажу: я когда смотрю на Мамонтова, я думаю, что если бы я один на один с ним была перед камерой, мои аргументы бы рассыпались перед его дезинформацией. Когда-то Кама Гинкас сказал гениальную вещь: «Я никогда не спорю, потому что в споре побеждает демагог». Демагогия легко находит себе поклонников. Очень просто было изничтожить имидж нашей оппозиции, втоптать ее в грязь, уничтожить ее репутацию. Государство это делает на раз, потому что в его руках 15–20 каналов телевизионных и такие журналисты, как Мамонтов. Я рядом с ними просто сложила бы ручки и утонула в одну секунду.

— Вам сложно все время находиться в этом потоке новостей? Вы открываете газету, а там статья про 31-ю больницу. А вечером спектакль.

— Я играю только в тех спектаклях, где это ­необходимо. Где необходимо быть заполненным этой болью. Жить тяжело очень, играть легче. Но мне кажется, все актеры должны этим под­питываться, если этого нет — ты остаешься комедиантом. Зритель сейчас хочет только смеяться, такая страшная история произошла. Мы играем в Театре наций «Circo Ambulante» Андрея Могучего, очень сложный спектакль. Поначалу были полные залы, а потом люди начали уходить со скандалом, перестали продаваться билеты, видимо, слух пошел. Мы все жутко страдали, хотя за границей был успех безусловный. А последний спектакль был в день митинга в защиту сирот, мы продали билеты студентам по 200 рублей, такое ощущение, что весь митинг был у нас. И мы опять играли всласть, мы обращались к сво­им, им не нужны были хохмы, не нужно было их развлекать, чуть-чуть комиковать, чтобы им было теплее и легче воспринимать спектакль, ничего не надо было. «Селестина» в «Современнике» — сложнейший спектакль, и я тоже чувствую моментально, кто сегодня в зале, они все поймут или будут сидеть мучиться. Однажды даже женщина меня ждала на выходе, говорит: «Верните деньги». Я ей отдала деньги за билет. А «Крутой маршрут» сейчас воспринимается, как двадцать лет назад, и даже сильнее. Опять та же реакция: весь зал встает, овации, плачут, не уходят. Опять мы играем про сталинские лагеря — и опять это актуально.

— Вы рассказывали раньше про «Circo Ambulante», что этот спектакль вообще тяжело вам дался.

— Я упала на сцене. Была ошибка монтировщика, и я попала в кольцо ногой прямо в начале спектакля. Разбилась страшно, сломала руку, ребро, разбила всю ногу, мениск в клочья. Но я не поз­волила, чтобы приехала скорая, и продолжала ­играть, чтобы зритель не испугался. Это было на «Селестине». А у «Circo Ambulante» как раз был самый выпуск. Рука в гипсе, с поломанным ребром я не могла лежать, с разбитым коленом я не могла ни сесть, ни встать. Но мне важно было выпустить этот спектакль. Андрей придумал роль, которая… Это роль по мне, она мне нужна.

— Как вы определяете — ваша роль или не ваша?

— Я в театре пару раз отказывалась от ролей, причем режиссеры ужасно обижались. Но у меня так мало времени осталось, что убивать свою жизнь на то, что я много раз уже сыграла, чего мне уже не надо… Я не хочу мелькать. Сил мало. Поэтому я очень серьезно отбираю, за что взяться, и уж на это готова положить все.

— В вашей карьере был перелом — как в фильме «Начало», где героиня играет Бабу-ягу, а потом приходит великий мэтр и говорит: «Теперь ты Жанна д’Арк?» В какой момент вы стали Ахеджаковой?

— Мне кажется, очень важную роль сыграл мой приятель Виктюк. «Квартира Коломбины» выросла из нашей дружбы с ним. Хотя после четырех спектаклей, в которых я у него сыграла большие замечательные роли, мы перессорились. Я требую к себе уважения, а он иногда попирает это чувство в актере. Очень много режиссеров, которые считают, что с актерами можно, как с первоклассниками или в школе, где розгами секут и коленями на горох ставят.

— С кем вам было легче всего работать?

— С Эльдаром Александровичем мне жутко повезло.

— От фильмов Рязанова есть такое ощущение, что это компания очень близких людей, которые сидят за столом, ведут какой-то искрометнейший разговор, а потом ненадолго прерываются, чтобы выйти под камеру.

— Вы правы. Эльдару Александровичу я стопроцентно доверяю — и как художнику, и как человеку. Да и в «Современник» меня взяли только благодаря тому, что я уже снималась у Рязанова и была уже хоть как-то известна, а так бы тюзовская актриса здесь не нужна была.

— А на следующее поколение режиссеров вы как смотрите?

— Замечательно!

— То есть с монологом следователя из «Изо­бражая жертву» вы скорее не согласны?

— Вся молодежь, с которой мне приходится общаться в трех театрах, и та молодежь, с которой я общалась, когда готовилась Болотная, — потрясающие ребята, умные, серьезные, очень рано повзрослевшие. Они внушают мне огромное уважение и надежду. И очень много талантливых. И они не боятся, вы заметили? У них нет страха. Мне вот письмо прислали, я выложила его на сайте: не трожь нашего Путина, а то будешь вместо цветочков головешки на своей даче нюхать. Но в основном в ответ на мои выступления на «Дожде» или «Эхе Москвы» мне пишут такие замечательные люди, образованные, интересные, со всего мира, откуда-то из Канады, из Дании. Такие светлые! А как они формулируют! Мне так никогда не сформулировать.

— Вам ведь до сих пор при­поминают эфир в ночь на 4 октября 1993 года, когда вы говорили — мол, где же армия, которая защитит нас от этой конституции.

— Я так сказала? Я сейчас уже подзабыла, но я помню, что это был страшный момент, судьбоносный. Помню, как выступили ребята из «Взгляда»: идите спать, сидите дома, не участвуйте. А я сказала: «Люди, не спите, все вернется». Тогда не нужно было думать и взвешивать: а вдруг? а что потом? а если? И только потом оказалось, что каким-то образом мы это дело — слово нехорошее — просрали.

— У вас есть какой-то прогноз на ближайшие годы, что будет с властью, с оппозицией?

— Не могу сказать. Я же не политолог.

— Ну вот Ходорковский должен через год выйти в конце концов, если они ничего не придумают ему.

— Не выйдет, они что-нибудь придумают. Они всем крупным харизматическим личностям постараются пришить уголовное дело. Пусть оно будет вымышленное, пусть оно будет против всех юридических законов, пусть оно будет самое подлое, которое только может быть, но они изолируют мощных, харизматических личностей. Но они еще не знают, какие за это время появились новые харизматические личности. Их пока не видно, они еще не стали популярными, это достаточно скромные люди. Но я уже с ними знакома, я их видела. Их когда слушаешь, открываешь рот и думаешь: «Боже мой! Не иссякает эта природа человеческая». Нужны образованные, свободные, уверенные в своей правоте люди. Неагрессивные. Против агрессии нужно быть очень спокойным. Ой как это сложно. Но они есть. Пусть успокоятся, они есть.

-----

В оформлении страницы использована фотография Евгении Смолянской