Дарья Жданова, Academ.info (Новосибирск), 03.10.2011

Фильм «Власть», снятый американской журналисткой о Ходорковском и Путине, не похож на привычную политическую документалистику. Это фильм-катастрофа, фильм – апокалиптическая фантастика. Он смотрится на одном дыхании, как псевододокументальный «Монстро», с той разницей, что все – правда.

Иногда пытаешься представить, а как же все это было в уже мифическом 37 году? А точнее: Как. Это. Вообще. Могло. Быть? Как жили люди, как они не замечали происходящего, или – замечали, но не придавали значения, как-то приспосабливались, терпели? Как на них не падало небо, пораженное ужасами сталинских лагерей? Посмотрев «Власть», понимаешь – а вот так. Они жили так, как мы сейчас живем.

В скромном зале Дома актеров собралось человек сто. Старых и молодых поровну. Рядом со мной садятся две интеллигентные бабушки. На сцене на стойке укреплен экран, долго настраивается проектор, устанавливаются субтитры. Ведущий Александр Романовский произносит краткую вступительную речь, рассказывая, как из лондонских посиделок журналистов-фрилансеров вырос международный дискуссионный клуб экстремальной журналистики Frontline. Его участница, американская журналистка Кэтрин Коллинз, свой дебютный фильм посвятила ни чему-нибудь, а новейшей российской истории. И ей, кажется, удалось увидеть больше, чем видим мы, жители России, живущие в этой истории и поэтому не всегда способные осознать ее в перспективе прошлого и будущего.

«Власть» заставляет понять: мы учимся, работаем, влюбляемся, платим за квартиру, кормим собаку, а рядом, как в 37 году, людей убивают и пытают труженики «социалистической» (теперь уже другой, но суть не в названии) законности. Все об этом знают и стараются не думать. Смотрят, но не видят. Все время кажется, что это происходит не здесь, или, как говорят герои фильма, «что это не произойдет со мной».

Сюжет «Власти» разворачивается как в фильме-катастрофе: вот ничего не подозревающие герои работают, улыбаются, планируют свои обычные дела, а над ними уже нависло будущее. Уже изобретен смертельный вирус, уже гуляют первые зомби, уже выпал из самолета принципиально важный винтик. «Предъявят обвинение, но судить не будут», – предполагает Алексанян свою судьбу за три дня до ареста. Впереди у него – СПИД, рак и медленное загнивание в тюрьме без права на лечение. «Это типичная ликвидация, только раньше расстреливали, а теперь у них другие методы», – говорит он, уже доведенный российским правосудием до состояния полутрупа. Полутрупа, который остался человеком. Который прямо заявляет, что не хочет купить свою жизнь ценой лжи.

Параллель с 37 годом – лейтмотив всего фильма. Путин – из КГБ. Простой факт, который сразу упорядочивает все непонятное в российской политике. И правда, чем механизмы правосудия «дела Ходорковского» отличаются от механизмов правосудия в «деле троцкистов» или «деле врачей»?

Великое видится издалека. Американка лучше смогла разглядеть не просто нашу новейшую историю, но нашу философию истории. Цикл времени, снова завершившийся возвышением КГБ. Фильм позволяет увидеть это в масштабах исторического бедствия, вселенской катастрофы. «Власть» в фильме – это власть тьмы. Той тьмы, которая в эпической фантастике бывает сначала побеждена добрыми силами, но потом долго выжидает момента, чтобы взять реванш. И ей это удается, как правило потому, что герои нового светлого мира расслабились и не верят, что такой реванш в принципе возможен. «Молодежь не знает тех, кто сидел в лагерях. Они знают об этом только из книг, а этого мало», – говорит героиня фильма, женщина лет 60-ти.

Действительно, мы не знаем узников сталинским лагерей. Не чувствуем, что зло – вот оно, обыденное, серое, только протяни руку. Не можем сравнить их опыт с собственным историческим опытом. А ведь с тех пор мало что изменилось. Те же люди, те же чувства, разве что носим другие шмотки. Последнее время я часто, гуляя по улице Советской (почему именно по «советской» улице?) и отвлеченно осматривая шедевры сталинской архитектуры, я переживаю внезапные флешбеки: вдруг облетают вывески модных бутиков, киоск с сигаретами тускнеет до киоска «Мороженое», все окрашивается сепией, девочки идут в ситцевых платьишках в горошек, а парни – в рубашках и брюках со стрелками. И вдруг меня до кончиков пальцев пронизывает понимание, что внутри-то осталось все то же самое! Стоит чуть соскрести ногтем гламурную позолоту с нашего общества, и под ним открывается другое, советское – не зря нашему миру не придумали никакого лучшего названия, чем «постсоветское пространство».

Один мой друг в свои 24 успел поучиться немного в НГУ и немного в военной академии, потом поработать в инновационной компании и пообщаться с чиновниками разных уровней, после чего начал немного понимать «как все там устроено» и теперь собирает документы на эмиграцию. Хотя более русского в хорошем смысле человека мне представить сложно. О России он говорит так: «В нормальной стране правитель вот так держит в руках свое государство, как яблоко, смотрит на него, видит: о, гнильца. Ррраз, берет нож, вырезает, выкидывает – все нормально. А у нас держит он в руках Россию, смотрит, смотрит, и так вертит, и эдак, и такой: Иээх, ну что уж тут поделать! Только перекрасить сверху зеленой краской. И – ррраз, ррраз! А потом опять перекрашивать…»

Но краска быстро слезает, а «яблочко» под ним все то же. Стоит сделать шаг в сторону от центральной улицы, выложенной торговыми центрами, и вы окажетесь все там же, где были 80 лет назад. Унылые индустриальные пейзажи, конструктивистские коробки с облезлой штукатуркой, непригодные для жизни бараки, полное отсутствие асфальта и облезлые псы. Посмотреть хотя бы на полуистлевшие избы вдоль ул. Большевистской! Если бы действительно изменилось сознание людей, если бы в стране восторжествовали принципы законности и разумного управления, вырос бы свободный бизнес – разве стояли бы здесь эти избы, бегали бы эти псы? Не стоит обманываться: отживших, и тем не менее действующих принципов у нас не меньше, чем отживших, но все еще жилых зданий. То есть – подавляющее большинство.

В тех же зданиях живут те же люди. Национальный и социальный ландшафт тоже изменился очень мало. Ведь не завезли же к нам негров и китайцев! Чтобы осознать, как мало изменились с 30-х годов люди и их представления об общечеловеческих ценностях, достаточно выйти из «зоны высшего образования» и ступить в любую подворотню. Это небезопасно, зато поучительно – вас встретят все те же «люди из народа», что были и пятьдесят лет назад, и сто пятьдесят.

Вроде бы, когда осознаешь все это, должно хотеться бежать. Подальше. И не возвращаться. Но вот мне, как и героям фильма Кэтрин Коллинз, всегда что-то мешает. Все они ведь тоже не хотели уезжать. Любовь к Родине, как ни странно – второй главный мотив «Власти». «Люблю Россию я, но странною любовью»… У меня вполне объяснимое желание бежать подальше всегда борется с другим, не менее сильными чувствами. Какими? Если среди них и та наивная уверенность, которая погубила героев фильма – «со мной этого не случится», «предъявят обвинение, но не осудят». Пресловутое «авось», оно же – надежда на Бога. Мешает, как ни странно, и самая настоящая любовь к Родине, национальная гордость, нежность к языку и к людям. Нежелание жить как плесень на теле чужой культуры, пользуясь готовыми благами, и желание построить свое, своими руками, пусть и для этого придется прикладывать неимоверные усилия. Но главное, что мешает вот прямо сейчас сорваться и уехать – это какой-то инфантильный героизм, он же садо-мазохистский идеализм, окрыляющий самоубийственный азарт: «А я тоже буду таким героем! Меня будут пытать, а я не сдамся, не солгу!» Не сдамся ли я? Не солгу? Не знаю. Но почему-то когда смотришь на настоящих новомучеников, которые жили и живут вот здесь, совсем рядом – опьяняюще хочется попробовать стать таким же. И может быть даже не умереть.

Бабушка рядом со мной заплакала.

В метро сказали: «Если вы стали свидетелем правонарушения, сообщите об этом машинисту».

А машинист в курсе.