"The New Times" от 5 сентября 2011 года, Несогласные с Гудзона, статья Евгении Альбац

31 августа на пересечении Union Square и 14-й улицы — это Нью-Йорк, нижний Манхэттен — вновь вышли люди с плакатами в защиту Конституции РФ и гарантированных ею прав и свобод. Ровно с теми же требованиями люди вышли в Москве и Петербурге. Итог известен. Среди организаторов «Стратегии 31» в США — искусствовед Наталья Пелевина и бизнесмен, сын самого знаменитого политического заключенного страны Павел Ходорковский

Наталье Пелевиной под сорок: высокий лоб, большие глаза на узком лице, чистый, без всякого акцента русский язык много читающего человека. Она искусствовед, отец работал представителем СССР в международной компании, занимавшейся спутниковой связью в Лондоне, — там с 12 лет и росла. Окончила школу (сначала при посольстве, отказалась вступать в комсомол, перешла в британскую), потом университет. Переехала в США. Деньги зарабатывает сценариями — главным образом тем, что редактирует чужие.

Начало

В 2002-м случился «Норд-Ост»: эта трагедия ее потрясла. Она начала писать пьесу (сейчас пишет книгу), связалась с родственниками: «Вот, Настя Курбатова, у которой погибла дочка на Дубровке, ее сын мой крестник». Еще зацепила ее история Ольги Романовой, 26-летней женщины, которую террористы расстреляли, когда она каким-то непонятным образом оказалась в захваченном здании театра. Раскручивая ее историю, Пелевина приезжала в Москву (у нее российское гражданство), находила свидетелей, оказывалась в странных ситуациях, когда некие люди в погонах, обещая информацию, увозили ее за 40 км от Москвы. Редактировала английскую версию Книги памяти жертв «Норд-Оста»: «Обо всех 130 погибших, естественно, редактировала забесплатно: эта тема даже не стояла». Чем больше она, как сама говорит, «погружалась» в историю «Норд-Оста», тем больше ее стала занимать российская политика. Еще в середине 2000-х познакомилась в Лондоне с Анной Политковской, Александром Литвиненко («с Борисом Абрамовичем (Березовским) не знакома»), а в Москве, на Ваганьковском кладбище, у нее могила прадеда, одного из организаторов восстания в Черноземье, расстрелянного в 1932 году.

Сын зэка

Ходорковскому-младшему — 26. Внешне фантастически похож на отца — на того, середины 1990-х. Только усиков на верхней губе не хватает. Но характер совсем другой: открыт, мягок, доброжелателен. Впрочем, Павел говорит, что и отец сейчас помягчел: «Раньше он людей рассматривал прежде всего как работников — более эффективных, менее эффективных. Но после того как попал в тюрьму, у него характер немножко смягчился». У отца образовалась вторая семья, когда Паше было 4 года: «Но у них с мамой отношения никогда не были враждебными — наоборот, очень доброжелательными, и контакты никогда не прекращались». А когда Ходорковского посадили, и мама Павла (ее в родственном кругу иногда в шутку так и называют: «старшая жена»), и даже первая теща МБХ бросились его защищать. На акции в Нью-Йорке, под финал второго процесса, Павел Ходорковский выходил вместе с мамой.

Отца последний раз видел 8 лет назад, незадолго до ареста, когда тот был проездом в США. И хотя тогда в прессе уже шли разговоры о, мягко говоря, непростых отношениях олигарха с президентом Путиным, сын волнения за отцом не заметил: «Я тогда, конечно, мало что понимал, мне было 18 лет. Но я на сто процентов был уверен: раз отец, во всяком случае внешне, спокоен, то все разрешится благополучно. Если бы я тогда знал…»

Отца в его жизни было вообще немного: в 14 лет Павла отправили учиться в школу-интернат в Швейцарии, потом университет под Бостоном (США): «В прошлую субботу (интервью было 27 июля. — The New Times) папа мне смог позвонить. У них в отряде (в колонии) есть теперь телефон, и раз в неделю они могут звонить после работы. И в семь часов вечера по московскому времени он мне позвонил. Я его голос услышал вживую первый раз за 8 лет». Что еще? В Нью-Йорке Павел женился, дочке полтора года. У него своя маленькая компания: по образованию он менеджер IT-проектов, но сейчас занимается разработкой оборудования, которое позволяет в домах отслеживать, куда уходит электроэнергия, и соответственно, экономить ее.

Первую акцию в рамках «Стратегии 31» Наталья Пелевина провела 31 августа 2010 года. Павел Ходорковский сначала выходил на свои — «Свободу Ходорковскому». Теперь они объединились.

Что за люди, которые выходят на ваши акции в Нью-Йорке?

Наталья Пелевина: Не только в Нью-Йорке, мы и в Вашингтон ездили. А выходят самые разные люди. Бизнесмены, например. Людей, которые по экономическим статьям сейчас здесь находятся, становится все больше и больше. Приходят юристы, адвокаты. Нас не много — 40–50 человек. Но это люди все очень активные: здесь случайных людей не бывает.

Это — новая, путинская эмиграция?

Не только. Есть те, кто по 20 и по 30 лет здесь живут.

Сначала вы проводили свои акции возле здания ООН, а потом перебрались на Union Square, где много писательского и вообще творческого люда. Сознательно?

Павел Ходорковский: Там просто несколько другой контингент людей: люди останавливаются, заводят разговор, спрашивают, интересуются, а на 67-й улице (возле ООН) очень мало людей в течение дня ходит, специфическое место, в силу того что раньше там базировалось местное представительство КГБ.

«Бэд ньюс»

А что спрашивают американцы?

Павел: Ну чаще всего: «Ребята, зачем стоим?»

Наталья: Нет, Паша, многие знают. Говорят: «О, йес, Путин из бэд ньюс» (O, yes, Putin is bad news), — типа Путин — это плохие новости.

На фамилию Ходорковский реагируют?

Павел: У нас «Ходорковский» не всегда написано. Когда просто акции «Стратегии 31», люди подходят, спрашивают, потому что «31-е» для них ничего не значит. Поэтому у нас есть постер, на котором вкратце, на двух языках, написано, о чем идет речь.

На фамилию Ходорковский стали особенно реагировать после начала второго процесса: даже тут понимают всю абсурдность дела. Сейчас фамилию узнают и у доктора в офисе, и в такси, а тут я участвовал в конкурсе бизнес-проектов в Stern (бизнес-школа Нью-Йоркского университета. — The New Times), так студенты спрашивали: «Однофамилец или родственник?»

Наталья: Многие знают и понимают, сочувствуют… А лучшая у нас акция была 31 марта в Вашингтоне: я надевала на себя мешок, завязывала веревку вокруг него и надевала на себя наручники. У нас, например, был замечательный совершенно баннер сделан, где Путин и Каддафи вместе. Пришло на нас поглядеть много журналистов…

Из российских изданий тоже?

Из РИА «Новости» однажды был корреспондент. Все время — «Сноб», «Голос Америки», Би-би-си.

А с полицией (американской), вообще с властями проблемы не возникали? Не спрашивали: «Какого черта вы тут проводите всякие демонстрации?»

Наталья: Как это? Да, это невозможно.

В ФБР не вызывали?

Наталья: (смеется.) Как? За что? В начале я по какому-то идиотизму уведомляла письменно, пока не узнала, что никаких уведомлений не нужно, если мы не собираемся перекрывать движение автомашин. Если же мы просто стоим, 20, 40 человек, да сколько угодно — вообще ничего не нужно. Максимум, что бывает, и то очень редко, полицейский подойдет, скажет: «Вы, ребята, как? Помощь не нужна?»

Павел: Уведомление нужно, если используете громкоговоритель…

Наталья: И то не везде. Здесь очень все варьируется, как от штата к штату, так от города к городу.

А когда проводили акцию в Вашингтоне, возле Белого дома — тоже ничего не требовалось?

Наталья: Нет, вот тут я должна была заполнить форму и отправить: сообщить, что мы там будем… И когда мы приехали, полицейский ко мне подошел и сказал: «Так… Хорошо… А, ну все», — и отошел. Еще, когда я только договаривалась, меня спросили: «Вы будете на этой стороне Пенсильвания-авеню, на той стороне или на лужайке? Потому что за разные места отвечают разные структуры». А я, мама дорогая, не знаю, где надо… (Смеется.)

Отец: МБХ

Паша, а как отец относится к вашей митинговой активности? Не говорил «не надо»?

Павел: Папа говорил «не надо» и продолжает говорить, что не надо. И в последние полтора года я начал это немножко понимать, потому что у меня самого появилась дочка: это прежде всего, я думаю, родительский инстинкт — не портить жизнь своему ребенку. Отец всегда это аргументирует тем, что он не хочет, чтобы я на это тратил время, он боится, что из-за того что я буду тратить очень много времени на его поддержку, это помешает моей карьере и моей жизни.

Вы говорили, что отца видели последний раз 8 лет назад. Он и тогда был такой стальной, каким мы видели его в «клетке» в Хамовническом суде?

Да. С начала моего сознательного возраста… Я могу так сказать: отец, конечно, поменялся, но он поменялся, наоборот, в мягкую сторону. Он помягчел к людям. Раньше он прежде всего оценивал профессиональные качества людей.

А вы с ним много общались до того, как он сел?

Насколько часто можно было общаться с человеком, у которого жизнь посвящена работе. По-настоящему с отцом стали близко общаться, как раз когда я окончил школу (в Швейцарии), это лето 2003 года. У меня появилась машина, я мог свободно передвигаться, стал приезжать к отцу на работу. И у нас наладился очень тесный контакт.

Вам, наверное, часто говорят, что вы очень похожи на отца?

Прическу только мне нужно покороче… Раньше я очень коротко стригся, и мне все время говорили, что сходство один к одному. Но это комплимент, конечно.

Вы сейчас как-то общаетесь?

Раньше только переписывались. А тут он позвонил… Хотя и говорили 3–4 минуты.

Вы фотографию дочки ему послали?

Конечно.

МБХ не сентиментален?

Стал немножко сентиментальным… Он сказал, что у него сейчас такой возраст, когда он получает кайф от маленьких детей. Так что моей дочке повезло.

В конце разговора папа даже попросил: «Если ты ей сейчас трубку дашь, она что-нибудь скажет?» Я говорю: «Сейчас попробуем». Но она чего-то там на своем детском пролепетала. Ему очень понравилось.

А в письмах он вам дает какие-то советы, чем-то делится?

В основном по бизнесу. Потому что советы по личной жизни в письмах, которые проходит через десять рук, трудно спрашивать.

Мотивы

Наташа, но вы же еще занимаетесь и делом Магнитского, так?

Наталья: Сейчас мы собираем подписи в поддержку петиции конгрессменов, которые готовят Акт по Магнитскому. Госдеп уже объявил, что в визах будет отказано около 60 чиновникам, причастным к этому делу. Но я думаю, что это с их стороны упреждающий ход, чтобы не было законодательного акта. Дескать, вы, ребята, там в Конгрессе не парьтесь, мы им все равно визы забаним, мы тоже считаем, что они мерзавцы, но законопроекта не надо. Потому что законопроект, принятый Конгрессом, — это уже очень серьезно, это действие, направленное не против отдельных чиновников — против режима.

Павел: В расширенном законопроекте, который сейчас курсирует в Сенате и Конгрессе, уже указаны фамилии 300 человек, и он допускает, что злостных нарушителей прав человека в России можно добавлять по мере необходимости.

Наталья: Мне пишут из России в огромных количествах люди — можем ли мы поставить свои подписи под петицией? Другое дело, что конгрессменов, которым мы будем отправлять нашу петицию, — а мы будем отправлять в офис каждого конгрессмена в каждом штате, интересуют прежде всего их избиратели: перед теми, кто живет в Химках, они не ответственны. Думаю, что мы сумеем здесь, в США, собрать приличное количество подписей.

Наташа, а зачем вам это надо. У Паши отец сидит, его мотивы понятны. А ваши?

Наталья: Я хочу видеть страну, где я родилась, не в том состоянии, в котором она сейчас. И это никак напрямую не связано с моим личным благополучием. Я просто знаю, что мне небезразлично все, что связано с Россией, с «Норд-Остом», с Ходорковским.