Жарова Валерия, "Собеседник.ru", 26.12.2013

Михаил Ходорковский сегодня – самый известный в мире россиянин. Даже если в тюрьме ему, как он сам признается, больше всего не хватало общения с умными собеседниками, и даже если считать себя умным собеседником, – стыдно обременять его. Но и оторваться от разговора с ним невозможно – это тот уровень самообладания, прямоты и анализа, от которого мы отвыкли.

С похожим чувством Россия в 1856 году встречала декабристов: ждала увидеть дряхлых стариков, а дряхлыми-то оказались те, кто остался. Приехали свежие, бодрые, умные, с огоньком 1820-х в глазах.

– Начну со странного вопроса: с каким чувством вы узнали о смерти Березовского?

– Можете верить или не верить – но вообще я вру очень редко, не вижу в этом необходимости. Я почувствовал сильную горечь – от самого факта смерти. И определенное недоверие – по поводу ее причины. Я знал Березовского бог знает сколько лет. Он был прежде всего жизнелюбом, и представить себе, что такой человек добровольно сведет счеты с жизнью, невозможно. Однако не доверять британским коронерам тоже нет никаких причин.

– А не было у вас ощущения, что вот уехал человек, и его там достали, а вы вопреки всем советам остались, и с вами теперь ничего уже не сделаешь?

– Вы все-таки думаете, что его достали?

– Не физически, нет. Просто сделали жизнь невыносимой.

– Если бы захотели, они бы и мою жизнь легко сделали невыносимой.

– Был недвусмысленный, широко известный сигнал начальству колонии от руководства ФСИН – «мочить козла». Хотя «козел» на лагерном сленге – вполне определенное понятие, примененное здесь явно не по делу.

– Да, я слышал. Почему это требование «мочить» или «прессовать» не было последовательно проведено в жизнь – объяснить трудно, но, вероятно, дело в изначальной слабости вертикалей, где каждый боится ближайшего начальника и боится взять на себя полную ответственность. Вертикаль вообще достаточно слаба сегодня – именно потому, что каждый испытывает личный страх. А почему меня вообще не убили – на этот вопрос у меня нет ответа, я рассчитываю получить его от кого-либо из умных собеседников. Ничто не мешало. На мнение Запада давно и откровенно плевать.

– Может, просто боялись испортить карму?

– Верят ли они в карму?

– У меня есть, знаете, не очень рациональное объяснение. Вы его двойник, как в «Тени» у Шварца. Вот он и боялся... Понимаете?

– Сильная версия.

– Но ясно же, что многими вы именно так и воспринимаетесь, потому-то он и впился именно в вас...

– Почему он впился именно в меня – ответ как раз вполне рациональный: был конкретный человек, который клал на стол президенту аналитические справки. Этот конкретный человек в этих справках повторял, что я стратегически опасен, что я хочу отдать Западу контроль над российской нефтью и т.д. Фамилия этого человека многократно называлась – во всяком случае, других кандидатур я тут не вижу.

– Это Игорь Сечин?

– Я думаю, что это так. И я, повторяю, редко говорю не то, что думаю. Но насчет двойничества... Мне не хотелось бы разочаровывать тех моих сторонников и защитников, которые хотят видеть меня своим либеральным единомышленником. Однако процентов на семьдесят мои представления о целях, о стратегических путях развития России совпадают с путинскими. Я – государственник и этого не скрываю. Наиболее грозной опасностью мне тоже представляется распад России.

Иное дело, что представления о средствах различаются радикально. Меня в свое время сильно позабавила статья Черкесова о чекистском крюке, на котором удержалась Россия. Если вы падаете в пропасть и вас ловят крюком, попадающим под ребро, – это ненамного лучше падения. Есть лекарства, которые ненамного легче болезни. Да, Путин в свое время спас страну от развала, но неверно было бы говорить, что у страны не было альтернативы. Она есть всегда. В тот момент, думаю, это был Примаков. Он лучше и глубже представлял ситуацию, он был опытнее, у него был другой опыт жизни и работы. Он, думаю, протянул бы не крюк, а руку.

– Хотелось бы получить от вас рецепт такого самосохранения. Может, гимнастика какая-то особенная? Лимонов вон в Лефортово сто раз отжимался на кулаках.

– Самосохранения духовного или физического?

– Всякого.

– Что касается физического, я каждое утро до тюрьмы бегал пять километров и вообще всегда старался много ходить. В тюрьме и в лагере тоже. А духовное... Я не знаю, что вы обо мне после этого подумаете, но когда совсем-совсем плохо, действительно плохо, – вы не пробовали читать «Отче наш»?

– Да, конечно.

– Это действительно помогает. Автор этого текста знал, что предложить.

Полную версию интервью читайте в свежем, 49-м номере газеты «Собеседник».