Для бывшего исполняющего обязанности управделами ООО "ЮКОС Москва" Алексея Курцина басманными оказались сразу три московских суда: Лефортовский приговорил его к 14 годам лишения свободы, Таганский добавил к этому сроку год, Преображенский накинул еще полгода. Но сотканные тремя обвинительными приговорами 15 с половиной лет, к счастью, не сбылись - сначала срок уменьшали медведевские поправки в Уголовный кодекс, а в августе 2012 года, проведя в заключении 7 лет и 9 месяцев, Алексей Курцин вышел по УДО.

По понятным причинам юбилейная тема не была для этого разговора главной, но когда Алексей отвечает на вопросы о лучших годах ЮКОСа, то говорит, что "интересная работа – это квинтэссенция воспоминаний обо всем". Сейчас Алексей Курцин работает в благотворительном фонде, помогающем хосписам. Это первое его интервью после освобождения.

Обратите, пожалуйста, внимание, что видеоверсия интервью не совпадает с его печатной версией - последняя значительно шире.              

«Протокол о моем задержании составлял сам Каримов»

Расскажите, пожалуйста, немного о себе. Где вы родились, на кого учились, когда и как попали в ЮКОС? Какие должности там занимали?

Родился в 1956 году в Москве, в 1981 году окончил Московский энергетический институт, работал в НИИ, в ЮКОС попал в конце 1997 года. Первая должность в компании – старший специалист, потом начальник сектора, заместитель начальника отдела, начальник отдела - заместитель управляющего делами, и с ноября 2003 года по ноябрь 2004 года (до момента ареста) исполнял обязанности управляющего делами ООО «ЮКОС Москва».

Вы провели в заключении по «делу ЮКОСа» почти 8 лет, прошли через три обвинительных приговора. Многие бы поняли, если бы вы никогда больше не захотели бы вспоминать ничего, что связано с ЮКОСом. Многие, видимо, поняли бы, если бы вы возненавидели тот день, когда пришли на работу в ЮКОС. Поэтому, скажите, пожалуйста, что для вас сейчас значит само это название - ЮКОС?

Я не склонен увязывать одно событие с другим линейно, поэтому не стал бы сейчас демонизировать тот день, когда пришел в ЮКОС, и относиться к этому отрицательно. Вообще, если постоянно анализировать жизненный негатив и углубляться в это, можно, наверное, прийти к выводу, что зря родился. ЮКОС остался для меня этапом, который привел к другому этапу и даже этапам (улыбается) Не более.

Ваша мама сравнивала ваш арест с похищением человека.

Арестовали меня 16 ноября на квартире у родителей, где я в то время не жил. Как узнали, что я приеду их навестить, – отдельный вопрос. Отвезли в Технический переулок, в Генпрокуратуру. Протокол о моем задержании составлял сам Каримов (с 2003 по 2007 г. следователь Салават Каримов возглавлял следственную группу по "делу ЮКОСа" - ПЦ). Мы с адвокатом пытались у него выяснить, в чем именно я обвиняюсь, но Каримов только писал и практически ничего не говорил. Прочитали протокол – тоже ничего не поняли. Потом меня всю ночь возили по Москве – искали место в ИВС. На следующий день был допрос в Генпрокуратуре, суд по избранию меры пресечения и перевод в спецблок «Матросской тишины». Несколько дней ни жене, ни родителям о моем местоположении вообще ничего не сообщали.

Расскажу небольшую, почти мистическую историю, связанную с самим этим названием - «Матросская тишина». За три дня до моего ареста у нас было корпоративное мероприятие – двухдневный выезд почти всем подразделением под Звенигород. Обычная вылазка на природу: воздух, костер, песни под гитару. Был уже глубокий вечер, когда я как руководитель произносил заключительный тост: «Посмотрите, как здесь замечательно. Природа, тишина, ничего не мешает наслаждаться жизнью. И мне хотелось бы пожелать, чтобы ничто нам в жизни не мешало, чтобы мы могли добиваться своих целей и идти по жизни легко. Потому что получается - кому-то здесь эта природная тишина, а кому-то - «Матросская тишина»» (в ноябре 2004-го руководители ЮКОСа находились в изоляторе «Матросская тишина» – ПЦ). И вот 14 ноября я все это произнес, а 17 ноября уже сам оказался в «Матросской тишине».

Журналисты писали, что 3 московских суда 3 раза судили вас за одно и то же: хищение и легализация денег ЮКОСа под видом оказания благотворительной помощи различным фондам и организациям. Правоохранители же ведь могли криминализировать вашу деятельность всю и сразу, а не по частям – и тогда был бы один суд и один срок. Зачем, как вам кажется, им потребовались эти три суда и тройные хлопоты?

Скорее всего, речь идет о том, что потребовалось увеличить общее количество уголовных дел, связанных с ЮКОСом. Скорее всего, для определенного общественного резонанса, для создания негативного представления о компании в целом и об отдельных работающих в ней сотрудниках в частности.

Какой из дней заключения был для вас самым тяжелым?

По-своему тяжелым был каждый день, но все-таки два дня запомнились больше других. Первый – это когда приехал адвокат и сообщил о смерти отца (причем это произошло через три недели после того, как отца не стало). То есть из официальных источников я никакого уведомления об этом не получил. Похоже, если бы адвокат не приехал, я вообще мог бы оставаться в неведении не знаю сколько времени. Это было в 2010 году, уже в колонии. Ну а второй тяжелый день случился, когда Преображенский суд Москвы не удовлетворил мое ходатайство о снижении срока наказания (мы с адвокатом обратились в суд после выхода первого блока коснувшихся моих статей поправок, вносящих изменения в уголовный закон). Моя грубая ошибка была в том, что я уже настроился на положительное решение и пережил отказ очень тяжело. Но через некоторое время Мосгорсуд все-таки изменил решение Преображенского суда в нашу пользу.

Администрация колонии должна была сообщить вам о смерти отца?

Были даже прецеденты, крайне редкие, когда людям давали разрешение выезжать на похороны своих ближайших родственников. Я, правда, слышал об одном таком прецеденте, но оповещать они, конечно, обязаны.

В ходе кассационного обжалования а Мосгорсуде еще первого приговора вы говорили следующее: «С тех пор как мне вынесли приговор, я все время думал, в чем же я вообще виноват? Простейшую, рутинную операцию – оказание благотворительной помощи – суд поставил с ног на голову». Скажите, сейчас ответ на вопрос, почему вы оказались в той ситуации, в которой оказались, стал для вас яснее?

В принципе, подоплека этого уголовного дела была понятна и тогда, и сейчас ничего не изменилось. Просто есть юридические аспекты, есть другие аспекты.

Подоплеку вы формулировали для себя примерно так: идет «дело ЮКОСа» и сейчас избирательное правосудие коснулось меня?

Да, примерно так.

Алексей, вы испытываете какие-то претензии к руководству ЮКОСа? Потому что, если бы их борьба за компанию, за свое честное имя была бы выстроена как-то по-другому, то маховик репрессий, возможно, не распространился бы на сотрудников среднего звена?

Адресовать претензии кому-то, исходя из того, что у тебя в судьбе произошли какие-то тяжелые события, я считаю принципиально неверным. Я стараюсь в жизни – применительно даже не к этой ситуации - таким образом никого не винить, не составлять из-за подобных оснований плохого мнения о других людях. Всегда есть личный выбор – тогда, например, можно было уволиться.

«С какого-то этапа я потерял веру в то, что суд воспримет доказательства моей невиновности»

Ваш адвокат в суде заявлял, что в ходе следствия было изъято около десяти пакетов документов об оказании ЮКОСом благотворительной помощи. Но когда оказалось, что это все реальная благотворительность ЮКОСа, эти документы, уже признанные вещественными доказательствами, были из дела изъяты и исчезли. Так говорил ваш адвокат. Какими еще нарушениями сопровождались следствие и суды по вашему делу?

Я не помню дословно, что такое произносилось. Речь, возможно, шла о том, что практически ничего из содержимого этих 10 пакетов, не использовано в материалах дела. А это, естественно, могло существенно прояснить картину и определенным образом, наверное, сказаться на мнении суда. Что касается нарушений, то о каких-то нарушениях в плане определения моей вины, конечно, говорить можно, но процессуально все делалось по понятным причинам достаточно точно – чтобы не давать нам возможности обжаловать <приговор> по формальным основаниям, а когда обжалование шло непосредственно по содержанию, то здесь, видимо, парировать наши аргументы было в какой-то степени проще - все же относительно, все всегда на усмотрение суда.

А какой был главный аргумент вашей защиты в пользу вашей невиновности?

Это была группа достаточно веских аргументов, но отправная точка такая: моя деятельность абсолютно не была связана с благотворительностью и никаких средств на благотворительность моему подразделению не выделялось. Поэтому как можно распоряжаться тем, чем ты даже по формальным основаниям распоряжаться не можешь?!

Считается, что на «деле ЮКОСа» обкатывались многие шаблоны, которые потом стали широко гулять по правоохранительной системе. Вы согласны?

Насколько я слышал, статья 174.1 (легализация) обкатывалась чуть ли не на моем деле. Но статистики у меня, конечно, нет.

Оппонируя прокурорам, вы акцентировали внимание лишь на том, что обвинение промахнулось с вашей профессиональной компетенцией или вы с защитой влезали в благотворительную деятельность ЮКОСа, показывая судам, что и там не было никаких составов преступления, и там все было законно?

Мы старались комплексно представить всю картину. Как в ЮКОСе все это происходило идеологически, и потом уже с переводом на технический уровень непосредственных управленческих операций в тех или иных подразделениях компании. Пытались понятным языком объяснить, как вообще решаются некоторые вопросы, как реализуются некоторые процессы корпоративной деятельности.

Какого-то идеалистического представления о судебной системе в вас тогда не существовало? Ну, что суд – это суд, и если вы не виноваты, то он во всем разберется?

Поначалу была надежда на то, что все-таки все разрешится достаточно скоро, что я сумею продемонстрировать достаточно доказательно, как все было на самом деле.

Но с какого-то этапа веру в то, что суд воспримет доказательства моей невиновности, я потерял. Не помню, когда точно это произошло, но это было еще первое дело. Все мы, сидящие в клетке, на определенном этапе пришли к единому мнению, что шансов никаких нет. Оставалось только узнать срок.

На втором суде, как ни парадоксально, какая-то вера в правосудие появилась. Потому что суд начал очень подробно и с интересом изучать документы. На первом суде не дали приобщить системный блок компьютера – на втором дали. Словом, суд стал демонстрировать понимание, проникновение в процессы, а судья даже говорила некоторым свидетелям: «Спасибо, вы нам очень помогли, теперь многое стало понятно». Я при этом радовался, когда находил формулу, которая, как мне казалось, позволяла суду что-то лучше понять. Откровенного пессимизма уже не было.

То есть второй суд, на ваш взгляд, действительно во всем разобрался, и в судейских глазах была ясность? Другое дело, что потом все равно прозвучал тот приговор, который прозвучал…

Была ли у них ясность в глазах, сказать сложно – глаза они чаще всего опускали.

Какие воспоминания вы сохранили о третьем суде?

Внутренне был равнодушен. Потому что после двух судов ждать чего-то от третьего бессмысленно. Главным опять был вопрос – какой срок. Было ощущение, что много не добавят. Добавили действительно только полгода. Но уже потом мне кто-то из опытных сидельцев сказал, что в тюрьме каждый год срока имеет значение. И это действительно так. Год, полгода для того же УДО, для снижения общего срока – это все очень существенно.

Помните свои первые ощущения от оглушительных приговоров?

Было тяжело. Но и в заключении, и уже на свободе мне приходилось обсуждать такую тему: кому в тюрьме легче – человеку, который знает, что он вообще ничего не сделал противозаконного, или человеку, который знает, что он все-таки что-то совершил. Все почему-то говорят, что тяжелее тем, кто сидит совершенно безвинно, а я, наоборот, считаю, что такому человеку переносить заключение легче. Во всяком случае, понимание того, что я ничего противозаконного не сделал, меня поддерживало.

«Львиную долю своего срока я провел в камерах, где практически не увидишь солнечного света»

Через сколько колоний вы прошли?

В мае 2005 года, после вступления первого приговора в законную силу, я был этапирован в Мордовию. Три недели я находился в пересылочной тюрьме в Потьме, откуда меня перевели в колонию строго режима. Однако там я пробыл только две недели в карантине и был возвращен обратно в Москву, где мне предъявили новое обвинение. Затем, когда произошли изменения в уголовном законе, мне вынесли приговор с отбыванием наказания в колонии уже общего режима. Это была ИК-6 УФСИН России по Рязанской области. Таким образом, я побывал в двух колониях. Один этап в какой-то степени был ознакомительным, другой – полновесным.

Зачем могла потребоваться вот эта ознакомительная, как вы ее назвали, отправка вас в колонию строго режима? Ведь системе было очевидно, что скоро вас придется везти обратно.

Круг версий, конечно, ограничен, но точно угадать, какая из этих версий истинная, тем более по прошествии стольких лет, практически невозможно.

Этап – процедура тяжкая, все это знают.

Пересылочная тюрьма – это действительно очень тяжелое испытание.

Как вообще вам далась жизнь в колонии?

Вообще, все это далось тяжело, но каких-то психологических срывов не было. Хотя тяжелое, угнетенное состояние тоже можно считать каким-то психологическим отклонением. Но я считаю, что мне удалось сохранить определенное равновесие, тем более, что люди везде люди и даже там можно найти определенную поддержку, понимание, сочувствие.

Вы и заключенные, вы и администрация. Какое было содержание этих взаимоотношений?

Если вы говорите о колонии, то можно говорить о «ровных взаимоотношениях». Это выражение правильно определяет смысл и энергетику моих взаимоотношений как с администрацией, так и с заключенными.

То есть то, что вы проходили по «делу ЮКОСа», вам каких-то дополнительных сложностей не создало?

Трудно сказать. Может быть, какие-то отдельные моменты и присутствовали. Да, я не сразу в колонии устроился на работу, но говорить, что это из-за «дела ЮКОСа», наверное, не слишком корректно, потому что устроиться на работу не получалось не только у меня.

Другой фигурант «дела ЮКОСа» Владимир Переверзин рассказывал, что сотрудники прокуратуры на этапе предварительного следствия оказывали на него давление, предлагали оговорить Ходорковского и Лебедева. Давили ли на вас?

У каждого свой опыт. Давления как такового, возможно, и не было. Но опять-таки, что понимать под давлением. Все эти события – уже страшное давление. Как, например, рассматривать ту же поездку в колонию, когда ее могло и не быть (можно было сразу предъявить обвинение, так как все укладывалось в одно уголовное дело)? Мне кажется, все сложнее. Такого, что дают листок бумаги и говорят: «Пиши!», - такого не было. Но могло подразумеваться, что ты сам должен сделать выводы из своего положения.

Получается, что из своего восьмилетнего срока вы были в колонии только 2 года, остальное время – в СИЗО.

Да. И законы, засчитывающие год в СИЗО за полтора или два года в колонии, конечно, мне бы здорово помогли. Но эти законы, которыми уже вплотную занималась Госдума, так и не были приняты. И я считаю, что это произошло как раз из-за того, что в пенитенциарной системе находились известные сидельцы (Алексей Курцин кивнул в сторону плаката с изображением Михаила Ходорковского. – ПЦ). Поэтому львиную долю своего срока я действительно провел в камерах, где практически не увидишь солнечного света. Пока не столкнешься, даже не представляешь, насколько элементарная трава, деревья, листья и огромное небо над головой влияют на человека. В этом смысле колония – это, конечно, некоторое облегчение. Говоришь себе: «Слава богу! Теперь буду хоть энное количество дней видеть небо всегда».

«Выбор всегда за тобой - бороться или не бороться»

Когда летом 2012 года Рязанский райсуд рассматривал вопрос о вашем УДО, вы позволяли себе надеяться на свободу?

Человек устроен так, что надежда прорывается всегда, даже когда ты сам включаешь какие-то тормозные механизмы. Впрочем, к моменту судебного заседания по УДО под надеждой были уже и реальные основания: положительная характеристика из колонии, отбытый на тот момент срок и т.д. (благодаря смягчающим поправкам в УК президента Медведева пятнадцать с половиной лет Алексея Курцина к лету 2012 года сократились до десяти лет, из которых к моменту судебного заседания по УДО Алексей Курцин уже отсидел семь лет и девять месяцев. - ПЦ).

После вашего условно-досрочного освобождения прошло 8 месяцев. Из чего сегодня состоит ваша жизнь? Вы уже адаптировались к свободе?

Калейдоскоп событий уже почти такой же, как был до попадания в судебную и пенитенциарную системы. Но чтобы оценить, адаптировался ли ты к свободе после восьми лет пребывания в тюрьмах и колониях, восьми месяцев, мне кажется, все-таки мало.

Страна по эту сторону колючей проволоки за то время пока вас здесь не было сильно изменилась?

Я бы не сказал, что что-то серьезно изменилось. Тренд примерно такой же, и задан он был еще до моего ареста.

Насколько ваша сегодняшняя жизнь регламентирована тем, что вас освободили по УДО? Постоянная оглядка на УДО существует?

Оглядки точно нет, но определенные процедуры присутствуют в жизни. Я вообще-то всегда был законопослушным человеком, и сейчас я стараюсь полностью соответствовать этому своему всегдашнему намерению быть законопослушным гражданином и поэтому хожу отмечаться в ОВД своего района. Это единственное обременение, в остальном подразумевается такая же нормальная полнокровная жизнь, как и у других людей.

Какой главный опыт вы вынесли из столкновения с нашей судебной и пенитенциарной системами?

Главный опыт такой – не беря даже во внимание юридические тонкости - в конечном итоге ты все равно проиграешь. Но выбор всегда за тобой – бороться или не бороться. Каждый решает за себя.

Вернемся к 20-летию компании. Какие у вас сохранились воспоминания о годах работы в ЮКОСе?

Воспоминания многоплановые, в целом очень хорошие. Помню, когда пришел, сразу почувствовал очень высокий темп корпоративной жизни. В связи с тем, что Михаил Борисович всегда говорил, что у него трепетное отношение к информационным технологиям, внедрялось достаточно много инновационных проектов, генерировался очень большой информационный поток, применялось, например, управление знаниями. Естественно, это способствовало и образованию и развитию. Интересная работа – это квинтэссенция воспоминаний обо всем.

15 апреля – день рождения компании. Эта дата что-то для вас сейчас продолжает значить?

Продолжает значить, в том смысле, что я оказался причастным – исходя из того, на каком уровне принимались определенные решения, - к событиям государственного масштаба. Благодаря ЮКОСу. Волей-неволей.

Это вы без иронии сейчас говорите?

Да.

Что бы вы сегодня пожелали юкосовцам?

Мне кажется, что явное большинство из тех, кто работал в ЮКОСе, получили достаточно хороший потенциал знаний, опыта, который вполне может быть использован в дальнейшей жизни для развития, для каких-то успешных проектов, для самореализации. Исходя из этого, хотел бы пожелать всем успехов, удач. Несомненно, все этого заслуживают.

Сколько лет вашей маме?

В ноябре этого года будет 90 лет.

Как вы ее все эти годы успокаивали?

Письмами. Я выбирал темы общения, связанные с искусством, обсуждали различные премьеры (о которых я узнавал из прессы), передачи канала «Культура» и т.д.

На суды мама приходила?

С судами было так: отец пришел на первое заседание, но когда он услышал все эти шаблоны «про организованную группу», у него совсем плохо с ногами стало, он еле дошел домой, ноги практически отнялись. И хотя отец на семь лет моложе мамы, его все это, конечно, подкосило. Он очень надеялся на действенность писем в Администрацию президента. Но из Администрации приходили дежурные ответы о том, что есть решения судов, в которые они вмешиваться не могут. А мама ходила практически на каждое заседание всех трех судов. Она и в «Матросскую тишину» на свидания приходила и даже в колонию два раза приезжала.

Каким был день вашего освобождения?

День был чудесный. Приехала большая делегация из коллег по ЮКОСу. Может быть, психологически это помогло войти в ритм жизни. Мы поехали в Константиново, на родину Есенина, это в получасе езды от колонии. Август, прекрасные виды, знаменитые есенинские места. Мы там два часа погуляли, потом начались звонки, едва успевали отвечать. Вечером я приехал домой, к маме. Встретились в том же коридоре, из которого меня забрали…