«Столица на Онего» (Новости Петрозаводска и Карелии), 17.10.2011

Уезжая учиться за рубеж, он не думал, что простится с родиной на долгие годы. Окончив престижную частную школу в Швейцарии, он планировал за три года одолеть программу бостонского колледжа и вернуться в Россию, где, возможно, удалось бы поработать с отцом – одним из самых богатых людей в мире Михаилом Ходорковским. Но вот уже восемь лет сын опального олигарха живет в США. Павел работает в Нью-Йорке в собственной фирме, занимающейся изготовлением таких устройств, как энергосчетчики, и их программным обеспечением. Является президентом некоммерческого фонда "Институт современной России", участвуя в различных акциях в защиту отца и общаясь с зарубежными и российскими СМИ. Воспитывает двухлетнюю дочь, с которой говорит только на русском языке. 26-летний Ходорковский думает, что когда-нибудь покажет ребенку страну, где он родился, где живут его родные. Но пока он к этому не готов.

"Через три дня после ареста отца мне позвонили адвокаты и передали его слова: "Не возвращайся", – рассказал "Столице на Онего" по телефону из Нью-Йорка Павел Ходорковский. – Я прислушался к его совету и аннулировал авиабилет в Москву, где планировал провести рождественские каникулы. И до сих пор я здесь...". 

Родители не баловали

 – Павел, Вы всегда слушались своего отца? Михаил Борисович диктовал своим детям, чем они должны заниматься, где учиться? Или у Вас была свобода выбора? 

– Папа всегда настаивал на том, чтобы все решения принимались мною самостоятельно. Он лишь пытался подтолкнуть в нужном направлении, советовал, как было бы для меня лучше. Но отец никогда не навязывал своего решения. Например, когда я выбирал университет, он говорил, что, наверное, стоит начать с инженерного образования – оно задает правильное направление мышления, формирует способность структурировано правильно мыслить. Но я пошел получать бизнес-образование, выбрав специальность "менеджмент информационных систем". А жизнь сложилась так, что сегодня я занимаюсь "инженерией". Отец оказался прав. 

– А в швейцарскую частную школу кто Вас определил?

– В Москве я учился в лингвистической гимназии. Но мама с папой считали, что если я решу получать образование в иностранном вузе, то для этого нужно учиться в школе, где преподавание идет только на английском языке. Я в принципе с этим был согласен. И на это были причины: двое моих друзей за два года до этого уехали в школу в Швейцарию. Но полного осознания, куда и зачем я еду, конечно, не было. В 14 лет об этом не задумываешься. 

– Школа в Швейцарии была совсем непростой. Вы чувствовали себя представителем "золотой молодежи"? 

– У меня были друзья, которые имели по детским стандартам практически неограниченное количество денег на карманные расходы. Каждый раз, когда они приезжали из дома, привозили пачечку долларов, которой им хватало до следующих каникул. У меня такого не было. Школа, несмотря на то, что она была привилегированной с замечательными преподавателями, славилась строгой дисциплиной. Там существовала система выдачи карманных денег – каждый ученик получал на неделю 100 франков (70-80 долларов), которые потом включались в счет за обучение. Мои расходы были ограничены именно этой суммой. А на окончание школы, когда многим моим сверстникам, дарили новенькие автомобили последних моделей, мне была предоставлена возможность арендовать на один день машину. Мама сделала такой подарок. Это было невероятно круто: я с удовольствием катался на арендованном стареньком Мерседесе. Но тогда я нисколько не ощущал себя "золотой молодежью". Зато сейчас я понимаю, что действительно имел большие привилегии, попав в швейцарскую школу. Четыре года я жил в другом обществе, получил возможность общаться с представителями 65-ти национальностей. Я свободно говорю по-английски, не забыл русский и выучил испанский и французский.

– Родители Вас явно не баловали, но 14-17-лений Паша Ходорковский осознавал, что он, старший сын олигарха, в будущем имеет практически неограниченные возможности, что он сможет реализовать свои самые заветные мечты?

– Я, как любой мальчишка в 14 лет, тогда мечтал о новом телефоне «Nokia», а не о мировом господстве. А если серьезно, то своим воспитанием я, прежде всего, обязан маме. Она воспитала меня правильно: у меня никогда не было замашек стать самым-самым только благодаря положению моего отца. А насчет моих планов работы с отцом все было просто – папа эту идею зарубил на корню. У нас был всего один разговор на эту тему. Он сказал, что на наследование компании ЮКОС я рассчитывать не могу, поскольку он выбирает людей, исходя из их профессиональных качеств и эффективности. В компании был список рекомендованных директоров, которые последовательно назначались на должность. А я частью этого списка не являлся. Так что никаких иллюзий о том, что, окончив школу, я пойду управлять компанией, у меня не было. Но я рассчитывал на то, что после окончания университета я все-таки смогу поработать вместе с отцом в России. И выбирая из четырех вузов, куда меня приняли по моим заявкам после швейцарской школы, я был ориентирован на Техасский университет в Остине. Там готовили нефтяных бизнесменов. Но папа, посмотрев на три города, где располагались университеты – Остин, Нью-Йорк и Бостон – сказал, что в Бостоне более академическая атмосфера. И я поехал в Бостон, где благодаря замечательным профессорам по IT выбрал свою будущую профессию. 

Главное, чтобы помнили

– Михаил Борисович приезжал к Вам в Бостон, чтобы посмотреть, как устроился сын-студент. А буквально через полтора месяца его арестовали. У Вас не было предчувствия, что вскоре Ходорковских ждут не лучшие времена?

– Когда папа приезжал ко мне в университет, он был настолько спокоен и невозмутим, что я даже не осознал, что он всерьез говорит о том, что его могут арестовать. Хотя перед отлетом отец сказал: "Единственное, что осталось властям, это меня арестовать". Это был последний раз, когда я видел папу. Мне было всего 18 лет. 

– А когда стало по-настоящему страшно за отца?

– Стало страшно, когда начался процесс. По поведению прокуроров, судей было понятно, что рассмотрение дела отца не завершится через два дня и его не закроют, и ничего хорошего нас не ждет. А до этого момента было некое непонимание того, что происходит. Я в свои 18 считал, что это недоразумение и все под контролем. Я взял дополнительное число предметов, чтобы окончить университет за три года. Но потом осознал, что скоро и быстро ничего не разрешится, и всю спешку с окончанием университета прекратил. 

– Не чувствовали себя одиноким, брошенным в Америке? Ведь родные остались в России… 

– Ко мне часто приезжала мама. И на тот момент у меня был опыт существования вне семьи: все-таки четыре года прожил в общежитии в Швейцарии. Поэтому я не чувствовал себя одиноким. Было обидно, что все так произошло с отцом. Все мои надежды на то, что после окончания университета я вернусь в Россию и, возможно, буду работать с папой, рухнули. Пообщавшись с отцом еще летом 2003 года, я почувствовал его настрой. После начала атаки на ЮКОС и ареста Платона я понял, что он сделал для себя некий выбор. Понимал, что папа не уедет из страны. Но чем это решение грозит, я, конечно, не представлял. 31 мая, когда был оглашен приговор суда и отец попал в колонию всерьез и надолго, стал ужасным днем для моей семьи. 

– Когда Вы решили, что можете попытаться помочь отцу? 

– Я пытался сделать все, что в моих силах с момента ареста папы. К сожалению, отсюда эти возможности сильно ограничены. Я могу общаться с журналистами, организовывать акции протеста и участвовать в различных мероприятиях в защиту отца. Но после того, как окончательно закрыли учрежденную акционерами ЮКОСа и группой частных лиц общественную организацию "Открытая Россия", стало понятно, что идею Михаила Ходорковского о развитии гражданского общества, демократическом развитии России тщательно стараются похоронить. Хотя у организации было много программ, которые людям нравились, программ, в которых я сам участвовал. И я решил продолжить дело "Открытой России", создав некоммерческий фонд "Институт современной России". Мы работаем не в таком объеме, конечно, как организация отца и, сожалению, из-за рубежа.

 – Акции, встречи с правозащитными организациями и политиками, многочисленные интервью, а отец все также под стражей, а вы в США. Нет чувства безысходности? Руки не опускаются?

– Конечно, я понимаю, что положение отца, его судьба очень слабо зависит от того, сколько интервью я дам и на скольких акциях протеста появлюсь. К сожалению, на сегодняшний день всем понятно, что решение об освобождении находящегося в заключении Ходорковского принимает только Владимир Владимирович Путин, который ни к чьему мнению прислушиваться не будет. Ему глубоко безразлично, какой "репутационный фон" создает России нахождение моего отца в тюрьме.

Но при этом я ощущаю, что мой отец, отбывая срок в колонии, находится в опасности. И продолжающееся не остывающее внимание к нему со стороны международной общественности, зарубежной и российской прессы обеспечивают ему некий уровень безопасности. Случись с Ходорковским что-нибудь в колонии, негативные последствия для нынешней системы России не заставят себя ждать. Поэтому я не считаю, что моя деятельность бессмысленна и руки у меня не опускаются. 

Говорить по-русски

– А друзья у Вас есть? Настоящие друзья из детства, юности, которым можно поплакаться в жилетку, доверить свои сокровенные мысли? Или Вы одиночка? 

– У меня большой круг общения. Я дружу и с русскими, и с американцами, и с норвежцами, с и канадцами. Но мои лучшие друзья – это ребята, с которыми я учился в школе в Швейцарии. С некоторыми из них нас связывает дружба еще из Москвы. Так что поплакаться в жилетку есть кому. 

– А свою будущую супругу где встретили? Среди русских или иностранцев свое счастье нашли? 

– С супругой познакомился в Нью-Йорке. Она русская. До этого у меня было несколько разных девушек, и я понял, что семью лучше строить с человеком, с которым тебя объединяет общая культурная база. Дома мы с ней говорим только на русском языке. И с двухлетней дочерью общаемся только на русском. Поскольку мы живем в англоговорящей среде, то, естественно, как только она пойдет в детский сад, она научится говорить по-английски. Но мне бы не хотелось, чтобы дочь забыла русский язык. Надеюсь, что мы сможем продержаться еще много лет и говорить по-русски без акцента. Продержаться, пока дочь не поймет, что разговаривать на нескольких языках – это большая привилегия, счастье и удача.

 – Но Россию-то Вы дочери покажете? Или возвращение на родину по-прежнему для Вас невозможно? 

– Если бы меня спросили об этом полгода – год назад, я бы сказал, что ни за что и никогда не поеду в Россию. Есть некое ощущение опасности. Я боюсь людей, которые могут попытаться выслужиться перед начальником, даже не имея никаких конкретных указаний со стороны властьимущих. Но за последнее время многие люди, живущие в России, изменили свое отношение к делу отца. Общество по-другому думает о Ходорковском и его семье. Поэтому, скорее всего, мои опасения напрасны. Но проверить это на своей дочери я пока не готов.

Беседовала Наталья Соколова