Михаил Ходорковский, "The Sunday Times", 13.09.2009

оригинальный русский текст

Я нахожусь в самой строгой, образцовой тюрьме (СИЗО) российской тюремной системы. Здесь содержатся те, кому должен быть обеспечен режим полной изоляции и соблюдение всех правил содержания.

В обычных российских тюрьмах всё от «несколько» до «совсем» по-другому. Здесь в камерах от 3 до 8 человек, и все обеспечены спальными местами. Это важно. На одного – 4 м2 площади. Не очень много, с учетом того, что выходить можно на один час в день на прогулку в такую же камеру, без потолка, но с крышей. Это когда меня не возят в суд.

Подъем в 6-45. Завтрак - вещь «остаточная». У меня час на сборы, включая гимнастику, неизбежное бритье и прослушивание официальных новостей по госканалам. В этой московской тюрьме есть огромное преимущество - здесь можно с утра смотреть Euronews, что я и делаю. Так что на завтрак - то время, которое остается параллельно с новостями, - обычно кофе и каша. Иногда овощи из передачи или яблоки из тюремного ларька. Я так привык за 30 лет своей трудовой жизни, это нормально. Только каждое утро вспоминаю детей. Они вместе со мной собирались на свою «работу». Почему-то особенно остро именно утром…

Через час с небольшим – на выход в суд. По пути – обыск. Просмотрят всё, так что про конфиденциальность бумаг лучше сразу забыть.

Машина. Железный ящик на одного, размером 120х80х50 см. Здесь предстоит провести 2 часа дороги «туда» и 2 часа – «обратно». Всегда с ужасом думаю о возможности ДТП. Шансов выжить маловато при любой скорости. Но привык, даже умудряюсь готовиться к заседанию, насколько это получается.

Суд. Приехали. Пристегивают наручником к конвоиру, и пошли. Кругом автоматчики. Так и идем по коридорам суда. Они пусты. Всех посетителей и служащих расталкивают по комнатам.

Входим в зал. Там стеклянный «аквариум» из пуленепробиваемого стекла весом в 1,5 тонны. Установили специально для нас. Служащие суда переживают, что старые перекрытия могут не выдержать, поэтому столы адвокатов отодвинуты достаточно далеко.

Здесь предстоит провести все 8 часов заседания. 4 дня в неделю на протяжении года. Правда, есть перерыв на обед, когда можно съесть сухой паек, выданный в СИЗО. Там галеты, чай, сахар и растворимые каши. Я пробовал. Лучше не надо. Пьем воду. Злее будем.

Зал обычно полон. Особенно по понедельникам и если что-то происходит. Прокуроры зрителей не любят, поэтому пытаются говорить длинно и максимально непонятно, чтобы люди ушли. Но пока обычно не получается, публика терпеливая. Тогда они могут хулиганить. Например, излагать документы из дела «своими словами». Судья молчит.

В зале – куча автоматчиков. Интересно, в кого они собираются стрелять, в полном-то зале?

Входит судья. Все встают. Начинается очередной день.

Вечер. Судья объявляет, когда следующее заседание, и разрешает 10 минут поговорить с адвокатами. Конвой будет стоять сбоку в полуметре, а мы с адвокатами – говорить через 15-сантиметровую щель в «аквариуме». Ну всё. Адвокатов удаляют, нас пристегивают к конвоирам наручниками, окружают автоматчиками. Пошли. Впереди опять два часа дороги, очередной обыск. Привет, камера!

Теперь есть 2 час на еду, газеты, стирку вещей, письма и… день закончился.

Обычный день в тюрьме, которых было уже больше 2000. А сколько еще впереди…

Самое трудное в тюрьме, в бытовом плане, - невозможность предсказать свое будущее. Даже ближайшее.

Тюремщики это прекрасно знают и используют для психологического воздействия. В тюрьме запрещены часы, тебе никто и никогда не скажет, куда, когда и зачем тебя выводят из камеры. «С документами», «без документов», «одеться по сезону» - вот максимум информации. Когда на прогулку, когда в душ (1 раз в неделю) – обо всем узнаешь за 10-15 минут.

Нужно просто расслабиться и воспринимать жизнь такой, как она есть.

Так же надо воспринимать обыски, и то, что после прогулки ты заметишь, как рылись в твоих документах, то, что за тобой 24 часа в сутки наблюдают в глазок, то, что не разрешают использовать самые элементарные вещи типа компьютера, плеера, скрепок, клея для бумаг, маркеров, цветных карандашей и т.д. То, что список разрешенных продуктов ограничен 20 наименованиями, а в душ можно попасть раз в неделю – это всё мелочи.

Гораздо хуже, что встреча с семьей 2 раза в месяц по часу через двойное стекло. И так уже почти 6 лет, кроме 1 года в лагере (там правила другие). А дети растут - сын женится, дочь поступает в институт, младшие не только пошли в школу без меня, боюсь, ее без меня закончат. Родители уже совсем не молоды…

Зачем это делают? Кому мешало бы нормальное общение с семьей? Нет ответа.

Как нет ответа и на вопрос – что в будущем? Я – «особый случай». Никто, кроме двух людей в стране, не знает, сколько мне осталось до освобождения, и будет ли оно когда-нибудь.

Поэтому я живу так, как будто мне предстоит провести здесь всю жизнь. Читаю, пишу. Очень многие люди на свободе мне помогают быть частью общественной дискуссии, готовить и публиковать статьи, выступления. Оппоненты злятся, мелко мстят, но, в последнее время, работать почти не мешают. Неужели поумнели?

Надежды, связываемые с Россией через 20 лет.

Опыт показывает, что в ХХ веке мировой и авторитарные режимы, основанные на лидерской модели, более 40 лет не держались. Обычный срок – меньше 20, так что изменения неизбежны.

Выдвижение Медведева подтолкнуло меня к мысли, что, возможно, Путин это понимает и планирует постепенный переход к нормальному, демократическому правлению. Сейчас я сомневаюсь. Видимо, неизбежно «закручивание гаек», поиск врагов внутренних и внешних, сохранение сырьевой модели экономики, не способной вытянуть дальнейший рост социальных расходов и государственных расходов на «безопасность», борьба элит за раздел сокращающегося «пирога», неизбежно завершаемая «конфликтом», надеюсь, в ограниченных масштабах.

При таком сценарии, через 20 лет в России мы будем находиться в середине очередной попытки «переустройства», осложненной весьма серьезными факторами Китая и ислама.

Более оптимистичный сценарий предполагает построение работающих демократических институтов к 2015 году. Тогда через 20 лет Россия вполне может быть самостоятельной частью большой Европы. Что-нибудь по типу США и Канады, с учетом несколько иных европейских традиций.

Детство, почему не уехал.

Обычная семья советских инженеров, работающих на обычном заводе, беспартийных и без «связей». Суммарный заработок родителей – около 300 рублей в месяц – позволял платить за кооперативную квартиру, на что уходила половина их заработка. Еще треть уходила на еду. Оставшиеся 50 рублей должно было хватить на одежду, городской транспорт, школьные тетради и прочие мелочи. За 50 рублей можно было купить 1/10 часть цветного телевизора, или брюки, или один женский сапог.

Поэтому на работу я пошел рано. Учился в школе рядом с домом, занимался спортом, увлекался химией. Легко поступил в химический вуз и получил профессию инженера в 1986 году. Очень пригодилась потом, и в ЮКОСе, и до него, на других производствах.

Почему не уехал?

Что арестуют – знал, и прямо об этом говорил, а вот с российским уголовным «правосудием» не сталкивался. Полагал, что это – суд, где можно защищаться, поэтому считал, что если уеду – как бы признаю вину и подставлю Платона Лебедева. Все оказалось проще: суда не было. Правда. Сначала тянули время, потом нас послушали, не скрывая нетерпения, и отдали копию обвинительного акта, назвав его «приговор», сохранив в нем все, даже технические, ошибки. Потом кассационная инстанция за один день (сам «процесс» шел год) изменила ровно половину так называемого приговора, выкинув часть самых глупых заявлений и сняв почти половину обвинений. Но при этом срок сократили с 9 до 8 лет.

Надо заметить, что новое обвинение полностью противоречит этому «приговору», а «приговор» - двум другим судебным решениям, принятым российскими же судами. Причем, имеющиеся решения арбитражных судов, которые противоречат тому же обвинению. Все это знают, но нисколько не беспокоятся. Зато заведомо упрекают Страсбургский суд, что тот вынесет необоснованный вердикт.

Только вот людей, которые верят, что меня судят честно и беспристрастно, даже в России осталось совсем мало.

(Интервью взял Марк Франкетти)