"The New Times", 30.01.2012

От Михаила Ходорковского — Алексею Кудрину:

Первый: если бы государственные институты управления работали качественно, как бы вы вели финансовую политику — столь же жестко?

Еще жестче. Мало кто знает, что создание Резервного фонда как подушки безопасности на черный день — это была вторая по значимости задача. Первая — предотвратить быстрое укрепление национальной валюты, что крайне негативно сказывается на бизнесе. Я своим студентам привожу такой пример. Возьмем какой-нибудь абстрактный товар или сервис, который стоит в России 3 тыс. рублей, а за рубежом — $100. При курсе 30 рублей за доллар западный производитель может реализовать свой товар на нашем рынке за те же 3 тыс. рублей, а если курс укрепился, скажем, до 24 рублей за доллар, то уже за 2400 рублей. Представьте себе, ничего не произошло, качество товара или услуги никак не выросло, и только из-за изменения курса западный производитель получил серьезные конкурентные преимущества. То есть укрепление национальной валюты удешевляет весь импорт, и это убивает российское производство. За последние 10 лет в результате высоких цен на нефть мы укрепили нашу национальную валюту на 92%, то есть почти в два раза снизили барьер перед западным импортом. И если в начале 2000-х объем годового импорта составлял $50 млрд в год, то сейчас примерно $400 млрд. Система, когда мы продаем свои нефтяные и газовые ресурсы, а на вырученные доллары закупаем иностранную продукцию, — это самый мощный в России фактор снижения возможностей индустриального сектора. Именно поэтому, кстати, Китай стоит насмерть, но выдерживает давление США, не соглашаясь укреплять курс своего юаня.

Ну а кроме этого, избыточное количество денег в экономике приводит к повышению инфляции и как следствие — росту кредитных ставок: это второй по значимости фактор, не позволяющий нашей экономике развиваться. Создание Стабфонда как раз эти два фактора — укрепление рубля и рост ставок — нейтрализовало.

Второй вопрос: не считаете ли вы, что надо было деньги собирать не в Стабилизационный фонд, а инвестировать в инфраструктуру?

Конечно, нет. Вопрос не в том, что мы за счет этих денег будем делать — пусть даже что-то самое нужное: дороги, больницы, детские сады. Беда в том, что эти деньги все равно осядут на банковских счетах. А дальше, как уже было сказано выше, — укрепление национальной валюты, рост инфляции и кредитных ставок.

Какой же смысл зарабатывать на продаже нефти, если не имеешь возможности построить нормальные дороги в стране?

Нормальные дороги можно построить и без нефти — что доказано опытом десятков стран. Зато мощный валютный резерв страны значительно повышает конвертируемость национальной валюты, что, в свою очередь, создает важное преимущество для бизнеса: оно позволяет любому нашему предприятию свободно, без ограничений, получать инвестиции на Западе, самим инвестировать, завозить продукцию, любые комплектующие, которые есть в мире. Но самое главное — инвестировать здесь, у себя, и использовать рубль для любых операций в мире. Вообще рубль сегодня потихонечку наращивает свои потенциалы, и весь СНГ уже начал принимать рубли для расчетов.

Третий вопрос из Сегежи: почему вы не использовали профицит бюджета, который был до кризиса, чтобы сформировать Пенсионный фонд?

Как раз это мы и сделали. Если помните, в конце 2007 года мы разделили Стабфонд на две части — Резервный фонд и Фонд национального благосостояния. И в Бюджетном кодексе прописано, что Фонд национального благосостояния может использоваться исключительно на расходы по пенсионной системе.

Но в бюджете Пенсионного фонда сегодня дыра в 1 трлн рублей…

Да. Сейчас этот триллион на пенсионные нужды — между прочим, 2% ВВП — мы берем из бюджета. В результате вот уже три года мы ничего не накапливаем, а только тратим нефтяные доходы, в том числе на финансирование дефицита Пенсионного фонда. Но проблемы с выплатой пенсий будут только нарастать в силу того, что у нас демографическая ситуация более острая, чем в других странах. И через 3–5–7 лет мы будем вынуждены тратить уже не 2%, а 4% ВВП. И тогда придется повышать налоги.

The New Times, 30.01.2012