Михаил Ходорковский, "The New Times", 12.12.2011

Часто мысленно возвращаюсь к вопросу: что такое совесть? Как мы определяем, что такое «хорошо», и чего стыдимся всю жизнь? Когда совесть побеждает страх, а когда страх – совесть? В истории, которую я расскажу, как обычно изменены имя человека и некоторые детали событий.

Леша Бадаев – обычный бурятский паренек из далекого села. Широкое, круглое лицо, черные, будто постоянно прищуренные глаза. Родителей не помнит, жил с теткой. В школу ходил 2 класса, потом работал пастухом общественного стада.

В несчастливый день сцепился с вором, пытавшимся украсть барана, - кинул в него камнем и попал в голову. Но вор оказался мужиком крепким и быстро очухался. Подбежавший Леша испугался, запаниковал и совершил непоправимое – ударил камнем еще раз. Потом – еще раз.

Поняв, что произошло, - бросил стадо и удрал.

Поймали его случайно, спустя несколько месяцев, за тысячу километров от дома, когда он пытался украсть еду.

Суд, приговор за убийство – 6,5 лет. Справедливый, с учетом всех обстоятельств. Колония для несовершеннолетних и вот – «взрослая» тюрьма.

Немая сцена

Я встретился с Лешей на швейном производстве, где он нашел себе пристанище. Работящий парень, молчаливый, незаметный.

Спустя некоторое время мне объявили взыскание, и я подал на администрацию в суд. Неожиданно узнаю, что Лешу вызывают свидетелем. Сомнений у меня нет – скажет то, что от него потребуют. В лагере много способов «убеждения».

И вот – суд. Собрались все «главные люди»: начальник лагеря, начальник оперативного отдела, замы. Заседание ведет председатель городского суда.

Вызывают Лешу. Он явно растерян и испуган, говорит запинаясь, но правду! Мы переглядываемся с адвокатом, ничего не понимая. Напротив нас также переглядываются наши оппоненты.

Судья отпускает Лешу, он выходит за дверь и тут же возвращается.

- Он, - Леша показывает на начальника оперотдела, - дал мне две пачки сигарет и сказал, чтобы я врал.

Смотрю на сидящих напротив. Опер внешне спокоен, начальник медленно багровеет.

- Но я врать не стал, сказал правду. А сигареты – вот они.

И отдает судье пачку LM, признаваясь:

- А вторую я скурил. У меня таких сигарет никогда не было.

Как говорится, «немая сцена».

- Ну я пойду или еще что-то надо?

-Иди, иди, ты уже все сказал, - раздается голос начальника.

Леша выходит, «немая сцена» продолжается. Наконец, председатель суда произносит:

- Все в протоколе. Если с этим парнем что-то случится – дам ход протоколу.

После суда подхожу к Леше.

- Зачем ты так поступил? Знаешь же, будут проблемы.

Он поднимает свои прищуренные глаза:

- Вы мне ничего плохого не сделали. Я так не могу.

И уходит.

С кем торгуемся?

Потом были лагерная жизнь и неизбежная расплата. Иногда, выходя из карцера, я узнавал, что там же – Леша. С производства его сняли. Но при случайных встречах Леша улыбался: «Все нормально!»

Конечно, произошедшее стало в подробностях известно всему лагерю. И когда я попросил сообщить мне немедленно, если все-таки Лешу попытается кто-то бить (такие методы достаточно обычны), ответом мне было удивленное: «А кто решится? Администрация боится, зэки теперь уважают…»

Через полгода меня увезли в другую тюрьму. Лешин срок давно закончился. Что с ним стало? Не знаю и не хочу выяснять, чтобы не создать проблем человеку. Но очень надеюсь, что он идет по жизни без страха и с достоинством.

Сделка с совестью – соврать, смолчать, «не заметить» ради своего спокойствия, прикрываясь интересами своей семьи. Успокоить себя, что «такое время», что «все такие».

С кем мы торгуемся на самом деле? Как узнаем, что «та сторона» - наша совесть – от сделки отказалась? Когда сами окажемся один на один с бедой?

Или потом, на краю, подводя окончательный итог своей жизни, мучительно осознавая, что «бег между струйками» окончен и остается только память? Но уже ничего не изменишь?

Михаил Ходорковский, ИК-7, Сегежа, Карелия.

* * *

What is a conscience?

By Mikhail Khodorkovsky
Translation from The New Times column originally published December 13, 2011
(This piece reverted back to the intellectual property of Khodorkovsky on January 27, 2012.)

I often find my thoughts coming back to the question: what is a conscience?

How do we determine what is “good” and which things we are ashamed of for our whole lives? When does conscience defeat fear, and when does fear defeat conscience? One of my experiences in prison underscores this point in a very stark and moving way. (In the story I am about to tell, the name of the person and certain details of the events have been changed as usual.)

Lyosha is an ordinary young fellow from a far-off village with a broad, round face, black eyes that seem to be perpetually squinting. He does not remember his parents; he was raised by an aunt. He had two grades of schooling and then worked as a shepherd tending the communal flock.

One ill-fated day he tangled with a thief who was attempting to steal a sheep. Lyosha threw a rock at him and hit his head. But the thief turned out to be a robust man and quickly came to. Lyosha, who had just run towards him, panicked and did something that could not be undone: he hit him with the rock again. And again. And again.

Having understood what had happened, he abandoned the flock and ran away. He was caught by chance several months later, a thousand kilometers from home, when he was attempting to steal food. A trial followed, with a conviction for homicide. A six-and-half-year sentence. A just sentence, taking all the circumstances into account.

He was first sent to a colony for minors and then transferred to a “grownup” jail, where I met him in the sewing workshop. He was a hardworking fellow, not talkative, inconspicuous.

After some time the prison administration issued me a reprimand, and I filed suit against the administration. Unexpectedly, I found out that they intended to call Lyosha as a witness. I had no doubt that he was going to say whatever they demanded of him, for in camp there are many methods of “persuading.”

At the trial all of the usual suspects appear: the chief of the prison camp, the chief of the “operatives” (essentially thugs in uniform) and their deputies. The hearing was presided over by the chairman of the city court.

They call Lyosha to the stand. Obviously confused and scared, he stammers. But he speaks the truth!

My lawyer and I exchange glances, not understanding what’s going on. Across from us our opponents are likewise exchanging glances with one another. The judge dismisses Lyosha, but the former star witness returns a moment later. He points at the chief of the operative department and says, “He gave me two packs of cigarettes and told me to lie.”

I look at those sitting across from me. The operative is calm and composed on the outside, but the chief is slowly turning a shade of purple.

“I wasn't going to lie,” Lyosha says. “I told the truth. And the cigarettes? Here they are.” And he hands the judge a pack of L&Ms, admitting that he smoked the second pack, adding, “I've never had cigarettes like these before.”

Silence envelops the courtroom. Finally, Lyosha speaks up. “Well, I'm going to go, or do you need anything else?”

“Go, go, you've already said everything,” the voice of the chief booms out.

Lyosha leaves as the stunned silence returns to the courtroom. Finally, the chairman of the court pronounces:

“Everything is in the trial record. If anything happens with this fellow, I’ll make sure the record goes public.”

After the trial I approach Lyosha. “Why on earth did you do that?” I ask. “You know perfectly well there will be problems.”

He lifts up his squinting eyes. “You haven’t done anything bad to me,” he says. “I couldn’t do it,” he mumbles, and goes away.

Then came camp life and the inevitable payback. Sometimes, coming out of the cold dark dungeon, I would learn that Lyosha is there, too. They took him off of production in the sewing shop. But during chance encounters Lyosha smiled. “Everything's normal!” he’d say.

Of course, what happened in the courtroom became known to the whole camp in detail.

When I asked to be informed promptly if someone attempted to beat up Lyosha, as such methods are commonplace, the reply was an astonished, “And who's going to have the guts to do that? The administration is afraid. The zeks (prisoners) now respect him.”

In half a year they moved me to another jail.

Lyosha's term has ended a long time ago. What became of him? I don't know, and I don't want to inquire so as not to create any problems for him. But I very much hope that he is going through life with dignity and without fear.

It’s not hard to make a deal with your conscience – to lie, to keep your mouth shut, not to notice for the sake of your own peace and tranquility, hiding behind your own interests. To mollify yourself by saying, “That's the kind of times we live in” and “everybody’s like that.”

Who are we really negotiating with when we strike such a deal? And how do we find out when the other party – our conscience – has refused to make this deal?

Is it when we find ourselves face-to-face with adversity? Or is it later, when we are tallying up our life’s deeds, agonizingly aware that the rat race is over and only memory remains?

But at that point, isn’t it too late to change anything?