Самый известный зэка страны Михаил Ходорковский согласился стать колумнистом The New Times. Тюрьма и зона — всегда были частью судьбы и истории многих наших сограждан. В 1990-е казалось, что фраза «От сумы да от тюрьмы не зарекайся» стала анахронизмом. Но за последние 12 лет она вновь вернулась в наш обиход, стала повседневной реальностью.

После стольких лет в тюрьме я далек от идеализации тех, с кем довелось встречаться. Однако у многих сидельцев есть принципы. Правильные с точки зрения общества или нет? По-разному. Но это именно принципы, за которые люди готовы страдать. И по-настоящему. 

Коля

Как-то довелось мне провожать на свободу ничем не примечательного молодого человека Николая. Николай сидел по так называемой «народной статье» — за хранение наркотиков. Таких в тюрьмах почти половина.

Было ясно, что он вернется, поскольку за свою недолгую 23-летнюю жизнь успел пять лет провести «за колючкой». Не собирался он отказываться от такой жизни и дальше. Хотя парень откровенно не глупый, но с детства впитавший ощущение своей отверженности, ненужности и привыкший бороться с ним в коллективе таких же отверженных.

Проходит полгода, и я встречаю Колю снова, но уже с жутким шрамом на животе.

— Коля, что случилось?

— Да, опять прихватили с «химкой».

И здесь Коля мнется, но все же рассказывает историю, которую потом подтвердили те, кто был очевидцем. Прихватив многократно сидевшего человека, оперативники решили списать на него «до кучи» еще какое-нибудь дело. Разговоры такого рода происходят часто и бывают достаточно откровенными: тебе, мол, добавят только два года, мы судью попросим, но ты возьми на себя какой-нибудь грабеж — и получишь свидание или зону на выбор. Обычно речь идет о вырванном из чьих-нибудь рук мобильнике. Коля, не долго думая, согласился. Но на опознание привели пожилую пенсионерку, у которой какой-то подлец выхватил сумочку с двумя тысячами рублей. Бабка, конечно, ничего не запомнила и легко «опознала» того, на кого ей указали оперативники.

И здесь Коля вдруг уперся: «Я никогда старших не задевал, только ровесников. Отнимать последнее у старухи — нет, на это я не подписывался и не буду. Хоть убивайте!» Оперативники обалдели: «Коля, это по закону то же самое. И сумма та же, и срок. Чего ты упираешься? Мы же не можем все переигрывать из-за твоей блажи».

— Нет, — говорит Коля.

И его отправляют в камеру — «подумать», слегка избив «для порядка».

Через короткое время он стучит в дверь, а когда открывается «кормушка» — туда вылетают кишки. Коля «вскрылся», причем по-настоящему. Настоящее харакири. Шрам толщиной в палец и в полживота длиной.

Пока бежали врачи, камера пыталась затолкать выпавшие внутренности обратно…

Спасли его чудом. Теперь он — инвалид, но не жалеет: «Если бы старухину сумку на меня «повесили», я бы так и так помер», — говорит Коля, имея в виду свое самоуважение, без которого жизни себе не мыслит.

Я смотрю на этого многократно судимого человека и с горечью думаю о многих людях на свободе, которые ценят свою честь гораздо дешевле, а отнять пару тысяч у старика или старухи вообще особым грехом не считают. Пусть грабеж и прикрыт умными словами. Им не стыдно.

И я невольно горжусь Колей.

„
Часто становится буквально жутко от ощущения бездарно растрачиваемых человеческих жизней. Судеб, сломанных своими руками или бездушной Системой
”

«Вот они»

Как известно, тюрьма — место, где встречаются самые необычные люди. Множество типов и интереснейших человеческих судеб прошло перед глазами за эти годы.

Часто становится буквально жутко от ощущения бездарно растрачиваемых человеческих жизней. Судеб, сломанных своими руками или бездушной Системой. Я попытаюсь рассказать о некоторых людях и ситуациях, несколько изменив детали и имена, с учетом жизненных обстоятельств героев. Однако существо характеров и ситуаций оставляю в том виде, в котором услышал и воспринял сам.

Тюремная судьба свела меня с 30-летним парнем, находящимся под судом по обвинению в сбыте наркотиков.

Сергей — наркоман «со стажем», хотя по нему это трудно заметить. Выглядит чуть моложе своих лет, очень подвижен, образован. Цыган по матери и русский по отцу, что создало очень интересную в культурном смысле ситуацию. Матери пришлось уйти из табора, и она работает врачом-рентгенологом в больнице.

Парень говорит по-цыгански, знает традиции, общается с диаспорой, но сам себя к ней не относит. Употребляет наркотики давно (как большинство молодежи в его поселке), но имея привитую в семье медицинскую культуру и сильную волю, тщательно следит за чистотой «продукта», не забывает правильно питаться и регулярно «перекумаривается», то есть воздерживается от приема несколько недель — снижает требуемую дозу.

Собственно, ко мне в камеру он попросился сам, чтобы очередной раз «перекумариться», поскольку остальная тюрьма этому, по его словам, «не способствует». Несколько дней ему было откровенно тяжело, потом отпустило, и он рассказал свою историю, похожую на десятки других: употреблял, покупал у одного дилера, милиция потребовала сдать поставщика, он отказался, его подставили, представив сбытчиком. Сейчас ездит в суд, дадут лет 8–12, хотя он ничего не продавал. Меченые деньги подсунули, наркотики вообще неизвестно откуда.

Таких сказок я слышал море. Вежливо покивал, и на этом разговор закончился.

Прошло несколько дней. Неожиданно Сергей приезжает из суда, явно в шоке. Оказывается, приводили свидетеля — того, кто его подставил. Свидетелю 50 лет. Его тоже арестовали по какому-то другому делу и обследовали в тюремной больничке. Обнаружили неизлечимое заболевание. Выйдя на трибуну, человек рассказал свою ситуацию. А потом заявляет — срок, мол, мой такой, что умру я в тюрьме. Умру скоро. Грехов на душе много, и еще один брать не желаю. Расскажу правду, пусть убивают, уже не боюсь. И потом 40 минут о том, как подставлял, как торговал наркотиками по поручению милиционеров, как отдавал им деньги, как убирали конкурентов и клиентов конкурентов. В зале скопилась публика из коридора. Все слушают в мертвой тишине эту жуткую исповедь. А человек показывает пальцем на сидящих там оперов и говорит — «вот они». Те встают и пытаются выйти. Судебный пристав их не пускает, «может, судья вас задержит». Судья останавливает заседание и очищает зал. Через несколько минут в камеру к Сергею заходит его адвокат и говорит — «зовет судья».

— Что ты хочешь?

— Понятно что, свободу.

— Так не бывает, — говорит адвокат и выходит. Возвращается через час.

— Тебе предлагают 6 лет.

— Не пойдет.

Адвокат уходит, возвращается совсем скоро.

— Три года, больше года ты уже отсидел, уйдешь по УДО.

— Согласен.

— Ну что? — спрашиваю я у Сергея.

— Три года, приговор завтра. Может быть, надо было стоять до конца?

— Нет, Сергей, ты принял верное решение. Система по-другому не работает.

«Завтра» были три года и заявление на УДО. Через неделю мы расстались. Он уверял, что вернется на свою работу — рабочего на железной дороге — и завяжет с наркотой. Я пожелал ему удачи.

Такая Система. Такие люди. До Порога. На Пороге. Который всех нас когда-то ждет.

* * *

http://newtimes.ru/articles/detail/42790/

Jailbirds

By Mikhail Khodorkovsky

Translation from The New Times column originally published August 29, 2011

(This piece reverted back to the intellectual property of Khodorkovsky on October 13, 2011.)

 The New Times editor’s note: The most famous prisoner in the country, Mikhail Khodorkovsky, has agreed to become a columnist for The New Times. Jail and prison camp have always been part of the fate and the history of so many Russian citizens. In the 1990s, it seemed that the phrase “You can’t prevail over sack or jail”[1] had finally become an anachronism. But over the past 12 years it has come back into our lives and has become an everyday reality once again.

 After so many years in jail, I am certainly not about to idealize the people I’ve met. However, many prisoners do have their principles. Are these principles the right ones from the point of view of society or not? It depends. But they are most definitely principles, for which people are prepared to suffer – and suffer in a very real way.

Kolya
It so happened that I had occasion to see off a young person by the name of Nikolai[2] as he was being released. Nikolai is an absolutely ordinary, unremarkable person. He had been doing time under a run-of-the-mill criminal offense, drug possession. Nearly half of the population of Russia’s penal system consists of people like this.

It was clear that he would be back. He had already managed to spend five of his 23 short years behind barbed wire, and he had no intention of abandoning such a life going forward either, even though the kid is clearly not stupid. It’s just that ever since he was a child, he had constantly been reminded that he was an outcast, not wanted by anyone, so he had gotten used to fighting this label in the company of the same kind of outcasts.

Half a year goes by, and I meet Kolya once again, only now with a grisly scar on his belly.

“Kolya, what happened?”

“Ah, they nabbed me with ‘chems’ again.” drug

And here Kolya hesitates, but then goes ahead and tells a story that was later corroborated by people who had personally witnessed it themselves. Having caught a person who had been behind bars numerous times already, operatives decided to throw yet another case into the pile and pin it on Kolya. Conversations of this kind are a regular occurrence and can be surprisingly forthright and candid:

 “They’ll tack on only two more years,” they say. “We’ll ask the judge to do that, but you’ve got to take the rap for some robbery — and then you’ll get a visitation[3] or the zone of your choice.”

 Usually they are talking about something like a cell phone ripped out of someone’s hands. Kolya didn’t need to think long before agreeing. But then when the time came for the identification lineup, they brought in a little old lady from whom some low-life had snatched a small purse with 2,000 rubles[4] in it. The little old babushka, of course, didn’t remember a thing and easily “identified” the person the operatives pointed out to her.

And here Kolya all of a sudden dug in his heels: “I’ve never touched elderly people in my life, only people my own age. To take away the last crumb from an old woman – no, I didn’t sign up for that, and I’m not going to. Even if you kill me!”

 The operatives flipped out. “Kolya, there’s no difference as far as the law is concerned. The amount of money is the same, and so is the prison term. Why are you suddenly getting so unreasonable with us? We can’t just go and replay the whole scene just because of some whim of yours.”

“No,” says Kolya.

And they send him off to his cell, “to think it over.” But first they rough him up a bit. “Because it just wouldn’t be right otherwise.”

After a short time passes Kolya knocks on the cell door from the inside, and when the guards open the feed hole, intestines come flying out. Kolya had “opened up”[5] and in a very serious way. Full-on hara-kiri. The scar is as thick as a finger and extends halfway across his belly.

While the doctors were rushing over, the other prisoners in the cell tried to stuff the fallen out entrails back in.

It was a miracle that they saved him. Now he is an invalid, but he has no regrets. “If they pinned the old woman’s purse on me, I would have died anyway,” says Kolya, by which he means his own self-respect, without which he cannot imagine living.

I look at this person with his lengthy criminal record and think with bitterness about the many free people who value their honor far less and wouldn’t even see anything particularly sinful in taking a few thousand from an old man or woman.

And, like it or not, I feel proud of Kolya.

“There they are; that’s them”
It’s no secret that jail is someplace where you can encounter the most unusual people. A multitude of types and extremely interesting human destinies have passed before my eyes over these years.

It often becomes literally macabre when you start thinking about all these human lives being wasted for nothing. Human destinies, broken with their own hands or by the soulless system. I am going to try to tell you about some of these people and situations, changing the details and the names somewhat due to the life circumstances of the heroes. But I’ll leave the essence of the characters and the situations just as I saw and heard them myself.

The destiny of jail brought me together with a 30-year-old kid on trial on a charge of drug dealing.

Sergey is a drug addict with a long résumé, although you’d have a hard time noticing this from looking at him. He looks a bit younger than his years, very agile, well educated. He’s Gypsy on his mother’s side and Russian on his father’s, which has created a very interesting situation in the cultural sense. His mother had to leave the Gypsy camp, and she works as a radiologist in a hospital.

The young man speaks Roma, knows the traditions and socializes with the diaspora, but he does not regard himself as a part of it. He has been using drugs for a long time (like the majority of the youth in his settlement), but because he comes from a family of medical professionals and has a strong will, he is meticulous about the purity of the product, doesn’t forget to eat right and regularly “rekumaricizes”[6] – that is, abstains from using for several weeks at a time in order to keep from building up a tolerance to the drugs and requiring ever larger doses.

He had actually asked to be put in my cell so he could “rekumaricize” once again, since the rest of the jail is, in his words, “not conducive to this.” It was plainly hard for him for several days, but then it eased off, and he told me his story, which is so much like dozens of others: he used, bought from one dealer, the police insisted that he give up his supplier, he refused, so they set him up as a supposed dealer himself. Now he travels between the jail and the court; they’re going to give him eight to 12 years, even though he wasn’t dealing at all. They’d slipped some marked bills on him; where the drugs came from is a total mystery.

I have heard an ocean of such tales. I nodded politely, and on this the conversation ended.

Several days went by. All of a sudden Sergey comes back from court, clearly in a state of shock. It turns out they had brought in a witness – the person who had set him up. The witness is 50 years old. He too had been arrested, in some unrelated case, and had had a medical examination in the prison hospital, at which it was discovered that he had an incurable illness and was about to die.

Stepping into the witness box, he started by telling about his situation. And then he announces, “With my sentence, I’m going to die in jail. I’ll die soon. I’ve got plenty of sins on my soul, and I don’t want to take on another one. I’m going to tell the truth. Let them go ahead and kill me; I’m not afraid anymore.”

And then he goes on for 40 minutes about his part in the set-up, how he had been dealing drugs at the instruction of the police, how he would turn over the money to them, how they got rid of competitors and the competitors’ customers.

People from the corridor are crowding into the courtroom. Everybody is listening in deathly silence to this macabre confession.

And the person is pointing his finger at the operatives sitting there and saying, “There they are, that’s them right there.” The operatives try to get up and leave. The court bailiff isn’t letting them. “The judge may want to have you taken into custody,” he says.

The judge stops the proceedings and clears out the courtroom. In a few minutes, Sergey’s lawyer enters his cell and says that the judge is calling.

“What do you want?” his lawyer asks.

“You know what I want, freedom.” Sergey replies.

“That doesn’t happen,” says the lawyer and leaves. He comes back in an hour.

“They’re offering you six years.”

“That won’t do.”

The lawyer leaves, and returns very soon afterwards.

“Three years. You’ve already done more than a year, you’ll be out on parole.”

“Sold.”

“Well, and?” I ask Sergey.

“Three years, the verdict is tomorrow. Maybe I should have stood firm to the end?”

“No, Sergey, you made the right decision. The system doesn’t work any other way.”

“Tomorrow” came the end of the three years and the application for parole. A week later we said our goodbyes. He assured me that he would return to his job – a laborer on the railroad – and would quit doing junk. I wished him luck.

That’s the kind of system it is. That’s the kind of people they are. Until the Threshold.[7] On the Threshold. The one that awaits us all eventually.

[1] The Russian equivalent of “Nothing is certain but death and taxes.”  The “sack” refers to the bag in which a homeless beggar carries all his earthly belongings, a figurative image for poverty, so the saying can be literally translated as, “There is no avoiding poverty or imprisonment,” or, “poverty and imprisonment are inescapable.”

[2] Kolya is the diminutive form of Nikolai.

[3] Russian prisoners are allowed a very limited number of visits by family members per year; the operatives, who need to solve this case even it means convicting the wrong person, are offering Kolya a lucrative opportunity for an extra visit if he “helps them out” by taking the rap for a crime he didn’t commit.

[4] About $65, quite a large sum for a Russian retiree, who receives perhaps $200 to $300 a month on average.

[5] Prison slang for self-mutilation along the lines of cutting open veins, etc.

[6] Goes cold turkey.  This is apparently a street slang term, with no obvious roots in standard Russian words.

[7] Khodorkovsky probably means the figurative threshold of life and death and final judgment.