День в Мархе
Просыпаешься от звуков этого поганого михалковского гимна – «Союз нерушимый республик свободных…». 6 утра. Пока надзиратели не добрались до нашего коридора, можно еще минут пять поспать.
Я сижу в одиночной камере лагеря общего режима в поселке Большая Марха в Якутии. 80-е годы. Уголовный лагерь, около тысячи заключенных. Чтобы я не писал им надзорные жалобы и не настраивал на антисоветский лад, начальство изолировало меня от всех в одиночке внутрилагерной тюрьмы – ПКТ (помещение камерного типа). Там я провел большую часть отмеренного мне судом срока; в этот раз не очень большого – три с половиной года. Одиночное заключение без постановления прокуратуры противозаконно, но меня оно устраивает. С уголовниками у меня нет проблем, но сидеть с одними и теми же людьми месяцы и годы утомительно.
«На утренней проверке надо будет не забыть опять пожаловаться на незаконность содержания в одиночке», отмечаю я про себя. Начальство любит, когда зэки жалуются. Раз зэк жалуется, значит, начальство все делает правильно!
Вот добрались надзиратели и до моей камеры. Надо вставать, нести постель в каптерку, пристегивать шконку к стене. День начался.
День всегда начинается с холода. Если изо рта идет пар, значит в камере не больше 14 градусов. Можно, конечно, поднять кипешь, звать начальство, требовать замерить температуру, но все это бесполезно. Они принесут градусник, на котором всегда + 18. Хоть в снег его окунай, хоть на спичке поджаривай – всегда восемнадцать! Такой прирученный градусник.
Поэтому борешься с холодом своими средствами. Клин клином. Раздеваешься догола и обливаешься ледяной водой из под крана. Затем растираешься полотенцем. Становится жарко и жизнь кажется прекрасной. Если есть плиточный чай, можно в углу камеры вскипятить на газетке кружку воды и чифирнуть в одиночестве, сев на корточки и прислонившись к едва теплой трубе водяного отопления.
Вот приносят утреннюю пайку – 150 грамм серого хлеба. Такие же пайки принесут еще днем и вечером. Гремит мисками баландер, разносит «завтрак». Плеснет в шленку положенный черпак жидкой каши и поставит на кормушку – кушай, брат, добавки не будет. Проглотишь эту пресную сечку, а в счастливые дни – перловку, и чувствуешь себя хорошо – жизнь продолжается. Сытым все равно никогда не бываешь, уже и забыл, что это такое, но тем ценнее каждая крошечка.
Пайку нельзя съедать сразу, надо потихоньку, ублажая утробу и растягивая удовольствие. Есть ее надо на аккуратно расстеленном платочке, чтобы потом все крошки можно было отправить в рот.
В 8 утра проверка. Старая и новая смена, прапора и офицеры обходят камеры. Я не люблю, когда шастают по моей хате, и как только они приближаются, я начинаю надсадно кашлять. Они знают, что у меня чахотка и боятся заразиться туберкулезом, поэтому предпочитают не открывать дверь и общаются со мной через кормушку. Спрашивают, есть ли жалобы. «Да, – отвечаю я дежурной фразой, – содержание в одиночке незаконно». «Мы передадим это прокурору», – смеются они и довольные идут дальше. Так изо дня в день, год за годом, и они даже не догадываются, насколько меня это устраивает.
После проверки – прогулка. Полчаса в прогулочном дворике на крыше ПКТ. Обычно я попадаю в один и тот же дворик и если в одном месте из дощатой стенки вынуть сучок, то можно увидеть часть зоны, забранный колючей проволокой периметр и даже чахлое деревце на пригорке за лагерным забором. Оно прекрасно – летом сочно-зеленое, зимой укрытое белоснежной накидкой и даже осенью, когда ветки одиноки и неприкаянны, это деревце, подсмотренное через дырку в заборе, напоминает, что есть вольная жизнь, неподвластная тюремному начальству.
Дни в тюрьме летят быстро, а годы медленно. Я устраиваю свои дни так, чтобы свободного времени не оставалось. Каждый день у меня своя прогулка – по камере, от стенки к стенке, 11 километров в день. Шесть километров до обеда, пять – после. Если я в ПКТ, а не в ШИЗО, то у меня есть шахматы. Я решаю шахматные задачи или играю с соседями, перекрикиваясь с другими камерами. У меня есть учебник английского и сборник упражнений – я учу язык. Раз в два месяца мне положено письмо домой и я пишу его каждый день, но совсем понемногу, чтобы к отправке его вес не превышал 50 грамм. Получаю письма из дома и от друзей. Иногда цензура пропускает письма даже он незнакомых. Это очень важно, переписка – единственная связь с волей.
От постоянного голода и холода все время хочется спать. Особенно после обеда – миски пустой, но горячей баланды с намеком на какую-нибудь крупу. Я сажусь за стол и опускаю голову на руки. Иногда надзиратели расценивают это как сон в дневное время, и я получаю очередные 15 суток ШИЗО.
Время от времени уголовники подогревают меня из общака. Курить я бросил еще в первый срок ПКТ, и теперь меня интересует только пища, ну и, может быть, чай. После вечерней проверки, можно опять чифирнуть, а если повезет, то и в компании. Напившись, некоторые надзиратели становятся благодушными, и если кому-нибудь из соседних камер удается их уговорить или подкупить, то меня на часик-другой выпускают в камеру к уголовникам. Мы вместе чифирим, меня угощают, и мы говорим о жизни, о политике, о женщинах, об истории – обо всем на свете.
В 10 вечера отбой. Шконки опускают, забираешь из каптерки свой матрас с одеялом и подушкой, и ныряешь в сон, который гораздо разнообразней и интересней тюремной жизни.
Так походит обычный день. Судьба зэка непредсказуема. В один день ты можешь стать счастливым, получив свидание с родными или радостную весточку из дома, прогулявшись до санчасти и увидев небо над головой, или разделив с кем-нибудь присланную продуктовую посылку. А в другой день ты можешь ощутить дыхание смерти на кончике наставленного на тебя ножа, попасть под дубинки спецназа или оказаться на краю жизни в лагерной больнице, когда, осмотрев тебя, тюремный врач беспомощно разведет руками и пробормочет: «Бесполезно».
И никто не знает, какой день будет завтра. Но сегодняшний прошел, и слава Богу.
