"Большой город", Светлана Рейтер, 23.05.2012

Интервью с адвокатом Еленой Липцер.

Образование: Московский институт стали и сплавов, Московский институт экономики, менеджмента и права.

Работа: адвокат Московской коллегии адвокатов «Липцер, Ставицкая и партнеры», замдиректора Центра содействия международной защите, адвокат «Ставицкая и партнеры».

Известные подзащитные: Платон Лебедев, бывший председатель совета директоров группы «МЕНАТЕП» и член правлении нефтяной компании «ЮКОС»; Михаил Трепашкин, бывший сотрудник ФСБ России и Федеральной службы налоговой полиции.

— Все мои попытки раздобыть вашу полную биографию завершились крахом. Кроме краткой справки о том, что вашим отцом является правозащитник Лев Пономарев, о вас мало что известно.

— Я не считаю, что в моей биографии есть что-то, достойное публикации: мое детство было счастливым, обычное детство обычной девочки. Закончила школу в Новогиреево, потом сама, без всякой помощи, поступила в Московский институт стали и сплавов. На втором курсе родила ребенка, ушла в академический отпуск, вернулась, доучилась, на отлично защитила диплом по специальности «металлургическая кибернетика». В то время только появились первые персональные компьютеры, я писала программы, но моя карьера программиста категорически не задалась: наступила перестройка, отменили распределение после института, и было непонятно, куда идти работать. Тогда я решила заниматься бизнесом — в том числе риелторским. Опять же, я не могу сказать, что это занятие пришлось мне по душе, и через некоторое время я решила получить второе образование. К тому времени мой папа уже активно занимался правозащитной деятельностью, и я ему довольно много помогала — тогда еще было живо движение «Демократическая Россия», и я помогала в создании для них региональной базы данных. Конечно, ходила с отцом на все митинги, что мне самой очень нравилось. И так получилось, что меня заинтересовали два пути — юриспруденция и социология. Когда я сказала об этом папе, он долго не раздумывал: «Я знаю гениального адвоката, Каринну Москаленко. Давай, я тебя с ней познакомлю». Тогда уже действовал основанный ею «Центр содействия международной защите», и Каринна предложила мне стать волонтером.

— И что вы увидели в центре?

— Нужно было читать письма заключенных, которые туда приходили в огромном, пугающем количестве. На тот момент Россия еще не была членом Совета Европы, и мы не имели возможности обращаться в Европейский суд по правам человека, поэтому центр обращался в Комитет по правам человека при ООН, который рассматривал наши жалобы в соответствии с пактом о гражданских и политических правах.

— О чем писали заключенные?

— Часть писем, естественно, касались плохих условий содержания в СИЗО и колониях. Часть — несправедливого судебного разбирательства. Люди писали о том, что невиновны, но в суде свою невиновность доказать не смогли. Мы, конечно, консультировали их на предмет составления жалоб и их подавали, но Комитет по правам человека при ООН, к сожалению, не был эффективным органом. Даже если мы добивались положительного результата и нарушение прав человека признавалось, российские власти всегда говорили: «Для нас решение комитета носит рекомендательный характер, и исполнять мы ничего не будем». В итоге ни одно подобное решение так и не было исполнено. Вот тогда я четко поняла, что хочу быть адвокатом, и, параллельно с работой в центре, окончила Московский институт экономики, менеджмента и права.

— Для вас судебный произвол вряд ли стал открытием.

— Благодаря папе я уже многое знала. Например, он дружил с известным диссидентом, Юрием Орловым. Знаменитый физик-теоретик, Орлов в 1976 году написал открытое письмо в защиту Владимира Буковского, за что впоследствии был сослан в Якутию. Папа ездил к нему и, вернувшись, рассказывал, в каких ужасных условиях живут заключенные. К тому же я читала разные книги и имела представление о советском судебном строе. Мне казалось, что нужно стать адвокатом и бороться с нарушениями прав людей.

— Вы считали, что победа в этой борьбе будет за вами?

— На тот момент да. Шел процесс перестройки, реальной демократизации, и мне казалось, что нужно только время, чтобы во всем основательно разобраться и переделать систему заново. В 1999 году я получила второй диплом, пошла на стажировку в ту юридическую консультацию, где работала Каринна, чтобы потом получить адвокатский статус. Она учила меня, что процессу защиты нужно отдаваться полностью, необходимо быть активной, а не просто сидеть и слушать, и что адвокат обязан защищать своего доверителя. Я помню, что с последним утверждением не соглашались некоторые мои друзья — «Лена, а вот если человек изнасилует ребенка, ты его тоже будешь защищать?».

— И что вы им отвечали?

— От таких дел я всегда могу отказаться, и у меня не было случая, когда вхождение в процесс причиняло мне моральные и нравственные страдания. Я не защищала людей, которых обвиняли в изнасиловании несовершеннолетних. У меня был подзащитный, пожилой профессор, которому вменяли совершение развратных действий сексуального характера в отношении родной дочери. Но я была убеждена, что он этого не делал. Там все было видно как на ладони: у профессора, крайне милого человека, вышел конфликт с молодой женой. Она хотела забрать его квартиру, у нее к тому моменту был уже какой-то мужчина. При этом профессор производил впечатление человека симпатичного, порядочного и по всему — невиновного. Такие же показания давали и свидетели защиты, но жена отвела дочь в центр психологической помощи детям, там сделали нужную экспертизу, и в итоге профессору присудили 12 лет лишения свободы. Недавно он вышел на свободу и приходил в Хамовнический суд на процесс по делу «ЮКОСа», на котором я выступала в качестве защитника Платона Лебедева. Он подошел ко мне в коридоре: «Помните меня?» Выглядел он плохо, гораздо хуже, чем раньше. Одет был аккуратно, но годы, проведенные в колонии, никого не красят, что уж говорить.

— То есть в России в суде одна надежда — на Европейский суд.

— Да, но проблема с ЕСПЧ состоит в том, что процесс рассмотрения жалоб в Европейском суде очень долгий, и часто к тому моменту, когда он выносит решение, люди выходят на свободу по окончанию срока. Например, я занималась делом бизнесмена Тенгиза Миминошвили, которого в 2002 году обвиняли в вымогательстве. В том же году его взяли под стражу и через год осудили на шесть лет. Обвинение строилось на показаниях потерпевших, основной свидетель защиты допрошен не был. Меня в этот процесс привлекли родственники Тенгиза в качестве специалиста по составлению жалоб в ЕСПЧ. Основным адвокатом по делу был Михаил Трепашкин, который по иронии судьбы потом стал моим подзащитным. В 2003 году я написала жалобу в Европейский суд по факту незаконного содержания Тенгиза Миминошвили под стражей, потом дополнила ее жалобой на нарушение его права на справедливый суд. В 2009 году Миминошвили вышел на свободу, а в 2011 году в ЕСПЧ признали нарушение обеих статей и в настоящее время приговор по его делу отменен Президиумом Верховного суда РФ.

— Получается, что с момента подачи жалобы в ЕСПЧ до отмены приговора прошло ровно восемь лет.

— Да, но часто нет другой возможности спасти человека. Я могу привести в пример случай предпринимателя Евгения Гладышева. Его история совершенно чудовищна: житель Костромской области, в 2003 году Евгений был без всяких оснований задержан сотрудниками милиции по обвинению в убийстве сотрудника ГАИ. То есть к нему ночью пришли милиционеры и сказали: «Собирайся». Отвезли в Костромское РУВД и стали избивать — чтобы он написал явку с повинной. Поскольку били его очень сильно и Евгений понимал, что его могут и убить, то он оговорил себя и написал признательные показания, в которых указал все, что требовалось. Несмотря на то что была проведена судебно-медицинская экспертиза, зафиксировавшая факт многочисленных побоев у Гладышева и даже несколько сломанных ребер именно в день задержания и вопреки тому, что на суде Гладышев заявил, что оговорил себя, боясь расправы, сотрудники милиции заняли в суде великолепную в своем абсурде позицию: «Да, мы его били, но били не для того, чтобы он написал признательные показания, а из мести. Он же нашего товарища убил, коллегу!» И суд, основываясь исключительно на его признательных показаниях, вынес Гладышеву обвинительный приговор и отправил его в колонию строгого режима на 19 лет. Мы подали жалобу в ЕСПЧ и долго ждали решения. Гладышев звонил мне из колонии: «Леночка, ну когда же, когда же, я не могу, я умираю!» Через девять лет Европейский суд вынес положительное решение и признал, что Гладышев подвергался пыткам и суд над ним был несправедливым, было начато надзорное производство, приговор отменен, и дело было направлено на повторное рассмотрение судом. Гладышев попросил суд присяжных и был единодушно оправдан.

— Как получилось, что Михаил Трепашкин, ваш коллега по защите Тенгиза Миминошвили, стал вашим подзащитным?

— Уже в то время, когда мы с Михаилом познакомились, против него было возбуждено уголовное дело по обвинению в разглашении государственной тайны. Дело в том, что у него был конфликт с Патрушевым, который уволил его из органов. Одновременно с этим Трепашкин по просьбе Березовского занимался расследованием взрывов жилых домов в Москве и косвенно указывал на причастность ФСБ к этим взрывам. Позже Александр Литвиненко на пресс-конференции заявил, что по заказу руководства ФСБ готовилось покушение и на Березовского, и на Трепашкина. У Трепашкина в квартире провели обыск, якобы нашли какие-то секретные документы и — на всякий случай — несколько патронов. Что это были за документы, неизвестно, но Трепашкина обвинили в разглашении гостайны.

Следствие шло вяло, но в какой-то момент было принято решение, что его надо арестовать — и тогда против него возбудили еще одно уголовное дело. 22 ноября 2003 года Михаил поехал к одному из своих подзащитных, в ИВС города Дмитров. Когда он возвращался в Москву, его машину остановили на посту ГАИ и сказали, что, по оперативной информации, в автомобиле находится оружие. Представьте себе: Трепашкин выходит из машины и начинается досмотр. Ему говорят: «Поднимите заднее кресло». Он наклоняется, поднимает кресло, и в этот момент через открытую дверь в машину вбрасывают сумку. Милиционер радостно говорит: «Опа!» — открывает сумку, а там, конечно, лежит пистолет. Оформляют протокол, Трепашкина везут в ИВС города Дмитрова, причем держат в жесточайших условиях, в грязном крошечном боксе без всякой мебели. Условия содержания Михаил описывал так: «Я несколько часов провел на ногах, потом постелил на пол пиджак, сел, заснул. Просыпаюсь от дикой боли и не понимаю, что происходит». Как выяснилось, его искусали клопы. Как в фильме Хичкока, Трепашкин бросился давить клопов, весь пол — в крови, мыть его нечем, а Михаил, между прочим, астматик. Дальше его, в ужасном состоянии, повезли в Москву для участия в суде по разглашению государственной тайны и дали четыре года. Через год его этапировали в СИЗО города Волоколамска и регулярно возили в суд города Дмитрова, где начался процесс по подброшенному в машину пистолету, в результате которого ему добавили год лишения свободы. И это был не суд, а чистый анекдот: по версии следствия, сумка была найдена под сиденьем машины. Проблема в том, что по своим размерам сумка под кресло влезть не могла. Мы ходатайствовали о проведении следственного эксперимента, его провели, и да, сумка никак не поместилась: она большая, и пистолет внутри был укутан в массивный тряпичный клубок. Следователь не растерялся: «А, значит, было по-другому: Трепашкин вез сумку в кармане с резинкой в спинке кресла, и, когда он по просьбе сотрудника правоохранительных органов кресло открыл, она и вылетела». На основании этого бреда дело передали в суд, там мы заявили ходатайство о проведении еще одного эксперимента, и все вместе, включая судью, его провели. Сумку положили в карман под резинку в спинке кресла, Трепашкину сказали поднять кресло. Он поднял, а сумка держится — и так несколько раз. Следователь сказал: «Ладно, я сам». Засунул сумку под резинку одним уголком, резко поднял кресло, и та, конечно, упала. Судья смотрел на все это со скепсисом, но на суде, как водится, вынес обвинительный приговор. На оглашении приговора я не поверила своим ушам: судья смело заявила, что «сумка с пистолетом была у Трепашкина под плащом, а когда он наклонился, сумка выпала на пол».

— Приходилось ли вам видеть хоть одного действующего судью, который производил бы впечатление неравнодушного человека?

— Вы знаете, иногда кажется, что их ситуация в суде волнует. Это бывает редко, но бывает. Например, на процессе по делу Михаила Ходорковского и Платона Лебедева в Хамовническом суде мне иногда казалось, что судья Данилкин все понимает, поскольку обвинение в отношении Ходорковского и Лебедева было абсурдным — хищение нефти у самих себя! Притом что потерпевшие, то есть нефтяные компании, имели и выручку, и прибыль. Мне кажется, ни один разумный человек не в состоянии поверить в это обвинение.

У Елены Липцер звонит телефон. Ей сообщают, что только что появилась информация, что Верховный суд РФ отказал в удовлетворении надзорной жалобы по второму уголовному делу в отношении Михаила Ходорковского и Платона Лебедева.

— И что вы теперь будете делать?

— Я не знаю. Будем обсуждать. Моя жизнь так сложилась, что я уже много лет занимаюсь защитой Платона Лебедева и практически не беру других дел. Скоро поеду к нему в колонию. И я, конечно, буду себя чувствовать очень тяжело.

— Как Платон переносит заключение?

— Внешне — спокойно, поскольку он человек умный и волевой. Он хорошо держится, хотя с 2003 года мы перепробовали все: пытались оспорить приговор первого суда, но нам отказали, пытались добиться освобождения по УДО — тоже тщетно. В процессе по УДО в Вельском суде я зачитывала письмо десятилетней дочери Лебедева. И это было чудовищное испытание: еле дочитала текст до конца — все время боялась расплакаться.

— Вы не устали бороться?

— Я приняла на себя обязательства защищать Платона Лебедева и обязана это делать.

На второй суд, в Хамовниках, я ходила каждый день, хотя понимала, что бригада прокуроров будет поддерживать обвинение, а суд будет принимать любые аргументы обвинения, даже самые идиотские. Это был долго длящийся фарс: они пытаются доказать, что Ходорковский и Лебедев украли 350 миллионов тонн нефти у самих себя, ты борешься с ними за меру пресечения, за все остальное, а потом судья все равно выносит обвинительный приговор. И тогда я, честно сказать, плакала.

— Когда вы поступали в юридический институт, вы считали, что победить несправедливость возможно, что система налаживается. Как вы себя чувствуете сейчас?

— Гораздо хуже. Судебной реформы не происходит, и я иногда всерьез задумываюсь о том, что пора менять профессию.

— На какую?

— Пока не придумала.