Выделить какой то один день из моего семимесячного пребывания в СИЗО №6 сложно. Каждый день из 7 месяцев был непростым. Тоска по родным, страх перед неизвестностью, несвобода, лязг засовов, все это создавало внутреннее ощущение постоянного напряжения. Однажды я подумала почему у меня так болят зубы, причем все? Потом поняла, что я их постоянно так крепко сжимала, что начали болеть мышцы. Могу вспоминать эпизодами, как привезли, как осматривал “врач”, как разместили на “сборке”, как отправили в нечто типа душа, где пришлось мыться хозяйственным мылом, как потом выдали матрас, судя по его виду, мой ровесник, но на много тоньше меня. Матрас - это отдельная пытка в СИЗО. Он такой тонкий, а прутья кровати из широкого, вечно холодного железа. Два матраса иметь категорически запрещено. Вот и выкручиваются заключенные как могут. Хорошо я выписывала много газет. «Ведомости» и «Коммерсант» были в нашей камере нарасхват. Их стелили под матрас, сверху клали одежду и получалось неплохо. До сих пор помню как сокамерница Татьяна, получившая потом за употребление кокаина 10 лет, раскладывала под матрасом рекламный постер какого-нибудь красавца и говорила ”Пусть он мне приснится”.
Один эпизод сразу объяснил мне как надо жить в этих условиях. Я только поступила в камеру. Я в шоке от увиденного. Камера длиной с вагон, полностью набита женщинами, куда ни кинешь взгляд везде женщины: спят, читают, сидят по двое на шконках, есть небольшая столовая. Есть туалет и душ, запах сигарет, шум телевизора, на меня никто не обращает внимание. Окна есть, но стекол нет. Летом их вынимают. 46 женщин в одной камере. 17 национальностей. Я плачу. Подходит старшая по камере. Девушка лет 35. Немного напоминающая якутку. Спрашивает, чего плачешь? Молчу. Она уходит, возвращается с фотографией. Показывает. Фото старое, черно-белое. На фоне покосившихся деревянных домов, вдавленных временем в землю, стоит бабка, якутка, рядом с ней двое детей лет трех и пяти. Мальчик и девочка. Судя по одежде и нищете вокруг фото послевоенное. “Это мои дети, говорит она. У них никого нет теперь, кроме моей бабушки. Она взяла их к себе на Север. Я о них ничего не слышала уже год. А я здесь, в этой камере уже два. И я не плачу. И ты не плачь”. Больше я не позволяла себе плакать в камере. Моя история просто ерунда, по сравнению с ее историей. Я переживаю за себя, а она, да и многие здесь, за детей. Если бы тогда у меня уже был ребенок, как бы я смогла себя заставить о нем не думать? Может, это сделало бы меня уязвимее? Но внешне кажется, что никто не думает об оставшихся дома. Дом безумно далеко, даже если он совсем рядом. Свое горе все держат при себе. В тюрьме действует жесткий принцип: здесь и сейчас. Ни прошлого, ни будущего не существует. Воспоминания прочь. У тебя все хорошо. Все будет хорошо и все рано или поздно заканчивается. Несправедливость, надзиратели, окружающие условия не должны пробиваться внутрь, это внешнее, это театр, а ты играешь роль, и эта роль когда-нибудь закончится.
…. Сегодня суд по продлению содержания под стражей. Иллюзий нет, все проходят через эту мучительную поездку в суд, к судье с рыбьими глазами, для которой не имеет ни малейшего значения что происходит. Она есть на суде, но ее нет. Вникать и разбираться ее не учили. Или так: ее учили не вникать и не разбираться.
….Подъем в пять утра, надо взять теплую одежду, еду, приготовленную с вечера и опять газеты, не читать - подкладывать в конвойке на ледяную лавку. В 5.30 выводят в коридор. Драгоценные матрасы надо сдать дежурному, похоже, он единственный, кто думает что с продления можно не вернуться. Всех собирают на первом этаже в камере, в середине которой туалет открытого типа, а по бокам лавочки. К семи в камере собирается человек 40, курят все и через полчаса дышать нечем. У меня приготовлено полотенце, которое я, смочив, прикладываю ко рту. Иногда попадаются дежурные, которые делят на курящих и некурящих, но иногда народу на выезд так много, что никто такой ерундой не занимается. Часам к 10 становится нечем дышать. Прошусь в стакан. Это железная коробка шириной сантиметров 60. Зато в ней можно дышать и даже можно размяться, приседая и отжимаясь от лавочки. Правда, там совершенно темно. Стакан открывается. Может, уже заберут на суд? Но нет, ко мне вводят сокамерницу Регину. Это огромная женщина, груди которой занимают весь стакан и мне остается место только у нее на коленях. Пытаюсь не касаться ее грудей и стою вжавшись в дверь. Регина обладает авторитетом в камере за свой вспыльчивый нрав и долгую отсидку. Кажется, она сидит уже года три. Обвиняется она в мошенничестве. Арестовали ее при передаче взятки ректору одного из вузов за устройство какого-то студента. Взятку она передавала обычно с собачкой - пекинесом, которого всегда носила с собой, а если надо было передать взятку, она давала погладить ректору собачку, на которой был специальный кармашек. Это был ее заработок, передавать взятки за студентов. Что случилось с ректором, история умалчивает. С Региной сидим часа 2 и она рассказывает мне о своей жизни. Вся ее родня - брат, муж тоже сидят. Веселая семейка! Я молчу, слушаю, после чего Регина объявляет мне, что я умный человек, это сразу видно, так как все время что-то читаю. После этого она называет меня не иначе как “профессурой”. Ей видней, это ее круг общения.
Вскоре Регину уводят, через час забирают меня. Итого, я только в стакане провела около 5 часов. Для чего они нас сюда сгоняют так рано?
В автозаке свои правила. Главное сесть поближе к решетке и ни в коем случае не двигаться когда подсаживают других женщин. Все начинают курить и дышать опять нечем, железная коробка автозака разогревается летом и промерзает зимой. В крошечный отсек набивается огромное количество людей, они сидят друг у друга на коленях. По судам развозят долго. Часам к трем меня подвозят к Зюзинскому суду. Мне немного страшно оттого, что когда меня поведут по коридору в суд, я увижу родителей. При выходе из автозака я вижу вдалеке, за забором, маму. Кричу: «Мама!» Мент резко одергивает: «Хорош орать!» Заводят в конвойку, мент глядя на меня, почему-то говорит: «Сколько веревочке ни виться…» Я молчу. Запирают в конвойное помещение суда. Здесь то и нужны газеты - подстелить и куртку надеть. Темно, полоска света из-под двери высвечивает “шубу” на стенах. Это такое покрытие из бетона, наляпанного на стены, делается для того, чтобы на них не писали. Мрачное, сырое помещение, в котором проводишь еще часа 2-3. За стеной кто-то кашляет знакомым голосом. Кричу: «Леха, ты?» Да, этой мой партнер, которого не видела месяца 4-5. Он информирован больше, чем я - у них в камере телефон, по нему ночью он рулит бизнесом и планирует важные отгрузки через сына. Кричу: «Какие новости?» Он пытается ответить, но надзиратель бьет палкой по дверям: «Молчать». На суд выводят по одному. Поднимают по лестнице и проводят мимо родителей: вижу маму, кажется, она плачет: «Доченька!» А отец не успевает ничего сказать, заводят в зал. Почему-то в зал пускают РЕН ТВ, берут интервью, в конце говорят: не волнуйтесь, мы вас вытащим отсюда. Эти слова внушают надежду. Любое ободряющее слово, кажется, имеет особый смысл, ведет к свободе. Пять минут длится “заседание”, продлили на 2 месяца и обратно в конвойку. Родители в конвойку, наверное, за деньги передали курицу. Съели ее с сокамерницей по конвойному помещению вместе с костями. Курицы не ела очень давно. В тюрьме еду есть не возможно, только то, что родственники купят в магазине, если не купят - есть нечего. Рецепт тюремной баланды, кажется, передается с 18 века. Такие же помои варили для каторжан. Баланда, одним словом. Опять ждем несколько часов, когда отправят обратно. Хочется скорее “домой” в тюрьму. Там ждут девчонки, знают что “судовые” приезжают очень усталые и голодные. На обратном пути в автозаке вижу Алексея, партнера, директора, а сейчас подельника. Расталкиваю всех чтоб сесть поближе к решетке - чтобы можно было пообщаться. Алексей выглядит неважно, болеет, все время кашляет. Рассказывает про бизнес, все работает. А я была уверена, что все разгромили. Рассказывает о деле, радует, что скандал разрастается, подключились депутаты - по тем временам это ресурс. В прессе пишут о “деле химиков”. В общем, не зря съездила на суд - получила хорошие новости.
По дороге в Печатники, где женское СИЗО, пересадка на Матроске. Время часов 12 ночи. Этот мир изнутри поражает. Старые облупленные стены, кажется времен Дзержинского. Внутренний двор освещается светом рыскающих прожекторов, выхватывая окна камер. Между окнами натянуты веревки, “кони”, на них, над головами у ментов едут какие-то свертки. Из окон тянуться руки, сотни рук и люди кричат номера камер и что-то типа “Принимай!”, “Взял”. Никто не обращает на это никакого внимания. Заключенных сортируют по машинам, и мы уезжаем из этого ада. А со мной навсегда остается эта жутковатая сцена на Матроске, в центре Москвы 21-го века.
“Домой” приезжаем к часу. Теперь бы только быстрее подняли в камеру. В следующие 2 месяца ничего не произойдет.
