Один день

Накануне, перед отбоем, как всегда, пили чай с подушечками. Дмитро МалЫй (он нехотя и незаметно как бы хозяйствовал) подсЫпал несколько сушек – чего экономить, отоварка близко, нескольких из нас сразу «ларьком не лишат». Одного, ну двух даже – ничего, переживём, на то мы и вместе.
(Старики называют это «семейкой», но у нас слово не прижилось.)

Тут интрига была в том, что в одном бараке жили нас два отряда. Значит, каждый должен чай пить на своей половине.

Ну, начальник, я весь в твоей ментовской воле, а всё же не ты будешь мне указывать, с кем мне покурить, с кем чайку выпить.

Свободу этого выбора мы защищали отчаянно. Ларька лишишь, в БУР потащишь? А то я в БУРЕ не бывал! Потому требование: «идите в свой отряд!» чаще всего пропускали мимо ушей, просто не желали слышать. Не стану утверждать, будто это сопротивление постоянно доходило до упора, не буду входить и в важные мелочи, определяющие «стратегию сторон», манёвры и демарши в таких конфликтах. Естественно, приходилось, в конце концов, сидеть. Но и начальству не всегда было с руки пускать в ход всю мощь оружия. В общем, это отдельная песня.

В тот раз менты, проходя, смотрели понятливо, с издёвкой, но молчали. Значит, приказа писать рапорты не было – приятная кампания, вольная беседа.

Не вспомнить уже, как зацепился разговор за анекдотический случай с И.П., примерно год назад пришедшим в зону. Впрочем, вспоминали этот случай часто.

Как-то вечером подошёл ко мне незнакомый ещё человек, представился и весьма упрямо добивался узнать «тот ли я Ковалёв». Вопрос меня затруднил, но мой собеседник, не припомнив сколько-нибудь конкретных признаков «того» Ковалёва, разрешил неловкость. Он махнул рукой, дескать, ясно, что тот, какой же ещё. И сообщил, скорее с печальным достоинством, нежели с претензией:
- Я ведь за Вас сижу!
- Как же это вышло? Спросил я обеспокоенно.
- Так я же передавал за границу подробности Вашего суда в Москве! Ну, не Вашего только, и других тоже!
- Позвольте, ведь меня судили в Вильнюсе!
- Не может быть, …Вы …ошибаетесь …
- Ну, уж это вряд ли!

Не помню, как выбрались мы из безвыходного затруднения. А выяснилось вот что: И.П. составил отчёт о советских политических судах и всучил свою аккуратную тетрадь подвыпившему финну из тех, что, олицетворяя «финляндизацию Европы», ездили в Ленинград за водкой. Трудно сказать, на каком наречии объяснялись заговорщики. И. был убеждён, что труд его будет немедленно востребован какой-либо приличной радиостанцией, вещающей на СССР – ну Би-Би-Си, Голос Америки. Разумеется, тетрадь попала в КГБ. Я так и вижу, как перепуганный алкаш торопится добежать до ближайшего таможенника.

- Откуда же Вы брали сведения о судах? – спросил я.
- Как, откуда? Я слушал и конспектировал зарубежное радио!

Бедный И.! Он надеялся подарить радиопрограммам их собственные сюжеты! Впрочем, временами он ещё расклеивал по городским стенам листовки. Почитавши кое-что, писанное им в зоне, убеждён, что ярко индивидуальная стилистика его дацзыбао не составляла труда для идентификации.

Как всегда, эта история, вызывавшая недоумение, повлекла вялую дискуссию. Заподозрить оперативные игры было невозможно: И.П. сидел сурово, упрямо воевал с ментами; его сценический талант, прямо скажем, недалёк от нуля; наконец, что могла дать рекордно абсурдная легенда?

Хлопцы посмеивались, вертя пальцем у виска, и более сложных версий не искали. А у меня всё крутился в голове эскиз двойного портрета – страны и её гражданина И.П. Очень любопытная парочка. Ну, зачем, казалось бы, гражданину И.П. так горько упрекать советскую власть? Ну, были у него бытовые неприятности, но не от властной же вершины? А он взыскует правосудия. Да, не высокий он специалист в судопроизводстве, но ведь и присяжные поверенные не профессора права. Мне кажется всё же, что в немудрёной критике его заключён, как ни говори, нравственный импульс. Что его толкало? Честолюбие? Смешно!

Ну, а страна? Что можно сказать о стране, которая ищет себе таких врагов и наказывает нелепую попытку 5-ю годами строгого режима?

Евген Сверстюк загадочно помалкивал. Он думал о чём-то своём. Мне показалось, что он не считает мою догадку вовсе пустой.

Тут и отбой.

Назавтра, в промзоне, ещё до обеда: «Ковалёв, с вещами!» Какие в промзоне вещи? Подхватил вторые руковицы, замызганное полотенце, дарёную безрукавку. В жилой зоне завели в каптёрку – отберите своё. Значит, этап. Куда, интересно? И как распорядиться всей этой кучей книг и зэковского хлама, обрастающего тебя годами. Не то, что не унести, не поднять. Ну, книги в библиотеку. Я сижу в большой комнате штаба, рядом с дежурной комнатой ДПНК и наряда. Заглядывает прапорщик.
- Начальник, куда меня?
- Сидите здесь.
Входит усталая моложавая женщина в строгом костюме.
- Встать, суд идёт.

Вот, значит, что. Ну, вставать, кроме меня, некому. Встаю. Входят ещё четверо, один в мундире – прокурор. За ними все зонные офицеры и прапорщики. Это и свидетели, и публика. Зэков ни одного. Все рассаживаются в одном зале, комнаты для свидетелей нет. Нет и защиты.

Слушается дело об изменении режима содержания.

Пока ты в ШИЗО, или в ПКТ режим твой всё тот же – строгий. Но есть ещё два, более «высоких» режима – особый и тюрьма. По закону самый суровый – тюремный. Чем уж он хуже особого понять, по-моему, нельзя. Со строгого режима, в порядке ужесточения наказания, можно было попасть только на самый высокий – в тюрьму. А вот на промежуточный, по их дурацкой табели – особый, «спец», «полосатый», (как его ещё называли) – не возили, туда только через уголовный суд.

Так что, мой-то суд, в конце декабря 1980, был выездным заседанием Чусовского народного суда по административному делу – так я тогда понимал, хотя было мне это глубоко неинтересно. Возможно, впрочем, что теперь в этом разделе нашей передовой юриспруденции что-нибудь изменилось.

Честно сказать, вспомнить о суде нечего. Логика обвинения держалась на аксиоме злонамеренности.

Если я не выполнял норму выработки, это означало сознательное нанесение ущерба производству. «Если норма выполнялась, почему всегда на 103 %; если может дать 103, почему же не все 105? Не стремится искупить вину, а зарабатывает дополнительные 2р. к ларьку», «имеет много взысканий», «вступает в продолжительные разговоры с вновь прибывшими, а ведь он не политический работник. Собирает сведения и пытается воздействовать на поведение осуждённых». Больше вспомнить нечего, да и не нужно.

Но вдруг возник неожиданный эпизод – судья задал вопрос свидетелям и прокурору. «Как же это получается, что обвиняемый Ковалёв имеет одни только негативные свойства личности – так не может быть. В каждом человеке есть что-нибудь хорошее». Наступила смущенная пауза. Что за дела, зачем собирались-то? Пауза затянулась, но судья стоял на своем. И тут мой начальник отряда, старший лейтенант Белов, по прозвищу «Профурсетка», встал и сказал: «Да, был однажды такой случай – Ковалев остался разгрузить машину угля после смены. Но сделал он это не для того, чтобы помочь производству, а для того чтобы заработать отгул». На том и завершили – назначили тюремный режим вплоть до конца срока – год с 3 – 4-мя днями. Отвели меня вместе со всем собранным скарбом уже прямо в БУР в карантинную камеру. В ШИЗО и ПКТ у нас никто тогда не сидел. И вдруг я слышу, как менты что-то спрашивают явно у зека – значит, привезли новенького. Я попробовал воспользоваться связью по параше – но то ли выгребная яма была полна, то ли мой новый товарищ не знал этого способа. Тем не менее, общение наше состоялось. Меня вывели на прогулочный дворик, а окно вновь прибывшего выходило туда же. Открылась форточка, и я узнал Витю Некипелова. Окно дежурной комнаты тоже выходило на прогулочный дворик, но была зима, менты не хотели открывать форточку - они смотрели на дворик сквозь двойную раму. Потому, разговор наш проходил так: Витя, сквозь открытую форточку, тихим голосом говорил мне в лицо. Я отвечал ему на своем обратном маршруте, находясь спиной к его окошку.

Прошло дня два и меня забрали на этап в Чистополь, куда переместился из Владимира политический отдел крытой тюрьмы.

80-й год, Олимпиада.